Институт наездничества — ЗекIуэ

С незапамятных времен войны, во всех их проявлениях, занимали большое место в жизни адыгов. Будучи важным стратегическим регионом, являясь во­ротами из Азии в Европу, Кавказ был объектом постоянной военной экспансии. Многочисленные завоеватели побыва­ли здесь: скифы, сарматы, гунны, хазары, полчища Чингис­хана и Тамерлана. Многие государства считали Кавказ зо­ной своих интересов и вели с местными племенами и наро­дами долгие и изнурительные войны. Помимо войн с иноземными захватчиками и с соседними народами, адыги, разделенные на множество этнических групп, вели частые междоусобные войны.
«Трудно найти на земле, которую мы населяем,- писал И. Бларамберг,- народы, которые защищали бы свою сво­боду и независимость с большим упорством и которые в то же самое время беспокоили бы еще больше своих соседей, чем жители Кавказа. Все эти народы имеют большую склон­ность к войне».
На протяжении многих столетий адыгское общество находилось в перманентном состоянии войны. «В ту эпо­ху,- писал о средневековой Кабарде Ш. Б. Ногмов,- Кабарда представляла вид рассеянного воинского стана, где каждый, ополчась, охранял свое имущество вооруженной рукой».
Стремление к свободе и независимости, а стало быть, к сохранению своих обычаев, самобытности, своей системы морально-этических ценностей, было преобладающим мо­тивом в жизни этого народа, легло в основу его менталитета.
В таких условиях внутреннего и внешнего развития, а именно: постоянная угроза внешней экспансии, меж­доусобные войны, политическая нестабильность; отсутствие централизованного государства с единой армией и другими атрибутами, а также немногочисленность адыгского этноса сделали необходимыми появление своих механизмов, ин­ститутов, способствовавших самосохранению, жизнестойко­сти адыгского общества.
Одним из таких механизмов был чрезвычайно военизи­рованный быт феодальной Черкесии. Правом ношения ору­жия пользовались все члены общества, кроме домашних рабов. «Все мужчины с возраста 13-15 лет и до старости приучены носить оружие. Воспитание детей все направле­но к тому, чтобы внушить им величайшую храбрость … храбрость у них первая добродетель»,- сообщал Рафаэль Скасси о натухайцах.
Относительная малочисленность адыгского этноса была следствием беспрерывных войн. «ДылIыгъэншатэмэ, нэхъыбэIуэу дыкъызэтенэну къыщIэкIынт» — «Если бы мы не были мужественным народом, нас, наверное, больше оста­лось»,- говорят адыги.
Между черкесами, сообщает Хан-Гирей, то «семейство, которого член не был убит или ранен… в сражении с врага­ми, вошедшими в пределы его родины, не может пользо­ваться уважением соотечественников».
Храбрость, презрение к смерти, умение в совершенстве владеть оружием и конем, прекрасная воинская экипиров­ка, умелое использование природно-географических усло­вий свой страны позволяли черкесам противостоять более многочисленным народам и мощным государствам, пося­гавшим на их независимость.
Высокие воинские качества черкесов отмечали все ав­торы, побывавшие в разное время на Кавказе.
Вот как описывает быт адыгов в начале XVI в. итальян­ский путешественник и этнограф, автор первого в сред­невековой литературе монографического описания Черке­сии Дж. Интериано. «Они,- сообщает он,- постоянно вою­ют с татарами, которые окружают их почти со всех сторон. Ходят даже за Босфор вплоть до Херсонеса Таврического… Охотней всего совершают походы в зимнее время, когда море замерзает, чтобы грабить жителей скифов, и горсточка чер­кесов обращает в бегство целую толпу скифов, так как чер­кесы гораздо проворнее и лучше вооружены, лошади у них лучше, да и (сами они) выказывают больше храбрости».
Другой автор начала XVII в., итальянский монах Джиовани Лукка, сообщает: «Постоянное беспокойство, ко­торое причиняют им татары и ногайцы, приучило их очень к войне и сделало из них лучших наездников во всех этих странах. Они мечут стрелы вперед и назад и ловко действу­ют шашкой. В лесу один черкес обратит в бегство 20 татар».
Высоко ставил воинские качества кабардинцев аст­раханский губернатор Артемий Волынский, бывший в Кабарде в начале XVIII в. «Только одно могу похвалить,- писал А. Волынский,- что все такие воины, каких в здешних стра­нах не обретается, ибо что татар или кумыков тысяча, тут черкесов довольно двухсот».
Морально-психологический статус воина, его положение в адыгском обществе были настолько велики, «что при жиз­ни он пользовался особыми правами, а после смерти удо­стаивался особых почестей. Героический нартский эпос и народные сказки, легендарные предания и исторические песни, свидетельства источников и рассказы очевидцев про­славляют воина — всадника и его подвиги».
Вполне естественно, что в таком обществе было не­избежно появление категории профессиональных воинов. Ими были черкесские князья (пши) и многочисленное, воз­главляемое ими, сословие дворян (уорков).
Военное ремесло составляло исключительное занятие уорков. Представителям господствующих классов было предосудительно заниматься тем или иным видом про­изводственной деятельности, торговлей (за исключением торговли рабами, захваченными в набегах). Надо заметить, что подобный образ жизни вела и часть крестьянства. Война была важным средством соци­альной мобильности: крестьянин, неоднократно проявлявший храбрость во время сражений, мог быть возведен в дво­рянское звание.
Война стала не только тем фоном, на котором, в силу исторических условий, протекала жизнь адыгского этноса, но и на уровне общественных отношений представлялась главной ценностью. «Черкесы, — писал в связи с этим Н. Дубровин,- богато одарены как умственными способно­стями, так и красотою; но все душевные способности упот­реблялись на хищничество и войну».
«Понятия чести, благородства, мужества, долга, скромно­сти, почитания женщины — все это,- отмечает Б. X . Бгажноков,- так или иначе, прямо или косвенно были связаны с войной и набегами. Рыцарские поединки, дерзкие нападе­ния на другие племена составляли едва ли не весь смысл жизни князей, дворян и, между прочим, части свободного крестьянства тоже.».
Война не только вошла в привычку определенной груп­пы населения, не только была долгом и обязанностью высших сословий адыгского общества, но и доставляла им на­слаждение, так сказать, эстетическое удовлетворение. «Адыге,- писал в связи с этим Л. Г. Лопатинский,- ищет опасности, так сказать, из любви к искусству …».
Подобная мотивация действий характерна для многих народов в прошлом в период так называемой «военной де­мократии», когда войны занимали главное место в их жиз­ни. Тацит, описывая древних германцев, сообщает, в частно­сти, что «если община, в которой они родились, закосневает в длительном мире и праздности, множество знатных юно­шей отправляется к племенам, вовлеченным в какую-ни­будь войну, потому что покой этому народу не по душе, и так как среди превратностей битв им легче прославиться, да и содержать большую дружину можно не иначе, как толь­ко насилием и войной, ведь от щедрости своего вождя они требуют боевого коня… и победоносной фрамеи (фрамея — копье)».
То же самое сообщает Марцеллин об аланах, о радост­ном чувстве, которое охватывает аланов всякий раз, когда они слышат о приближающейся войне. Счастливым среди них считается тот, кто погибает в бою; смерть от старости, несчастного случая — удел трусов.
Знаменитый рыцарь XVI в. Андемиркан, тоже, по-види­мому, руководствовался подобной мотивацией, когда сказал, отправляясь в поход на Бахчисарай — столицу Крымского ханства: «Зы сэбэп къыхэмыкIынуми, мэжджыт хужьыжьым сафIекIуэлIэнщ!» — «Пусть пользы не будет никакой, но к белой мечети большой пробьюсь!». Избыток таких воинственных, энергичных личностей, не находящих на родине применения своим способностям, приводил к широкому оттоку их за пределы Кавказа. Черкесы находи­ли применение своим силам на военной службе многих государств: России, Польши, Египта, Турции. Черкесские дружины влились в армии Чингисхана, Тамерлана и дру­гих завоевателей, проходивших через Кавказ.
Среди институтов, механизмов поддержания военной мобильности в черкесском обществе важное значениё имел институт наездничества.
Рассматривая институт наездничества, необходимо оп­ределиться с терминами «зек I уэ» и «наездничество», кото­рые употребляются нами как синонимы.
«ЗекIуэ» в адыгском языке означает военный поход с целью захвата добычи и приобретения славы за пределами своей малой родины. Но «зекIуэ» не только военный поход, но еще и путешествие, то есть это процесс во времени и пространстве. Во время этого путешествия совершались набеги (теуэ) и грабежи (хъунщ I э). Но кроме этого, во вре­мя этих походов совершались посещения, визиты к друзь­ям, сопровождавшиеся пирами, взаимными дарами, заводи­лись новые знакомства в чужих и родственных народах, происходило открытие новых неизведанных земель.
Это был образ жизни части адыгского общества, кото­рый, будучи связан с риском для жизни, был средством самоутверждения для мужчины-воина, дававшим возможность прославиться, проявить удаль и отвагу.
В русском языке мы употребляем для обозначения «зек I уэ» термин «наездничество», как наиболее подходящий для отражения сути данного явления.
Но и здесь нужно определиться со значением этого сло­ва. Наездничество можно интерпретировать по-разному. Если брать за основу слово «наездник», т. е. всадник, оно означает искусство конной езды, кавалерийское искусство. Этот аспект, конечно, тоже имеет важное значение, но здесь он не является определяющим. Дореволюционные русские авторы (В. А. Потто, К. О. Сталь, Н. Ф. Дубровин) употреб­ляли слово «наездничество», связывая его с военными по­ходами и нападениями, беря за основу термина слово «на­езд», означающего нападение, набег. Само слово «зек I уэ», означающее поход, происходит от слова «зекIуэн» — «хо­дить». Отсюда можно сделать вывод, что термин этот по­явился у черкесов в глубокой древности, еще до того, как они стали известными всему миру «конниками» и свои по­ходы совершали пешком или морем.
С выведением местной породы лошадей, известной как «кабардинская», а самими черкесами названная «адыгэш» — черкесская лошадь, военные походы приобретают большой размах и именно в этом, на наш взгляд, одна из причин расцвета черкесского наездничества в XII — XVI вв.
По своей значимости в социальной жизни, в духовной атмосфере институт наездничества играл значительную роль в жизни адыгов. Это был действительно институт со всеми сопутствующими ему атрибутами: со своей идеологической базой, со своими обрядами и ритуалами, со своими опреде­ленными жизненно важными для общества функциями.
Идеологическое обоснование такого образа жизни со­здавали находящиеся при дворе князей певцы — джегуако. В историко-героических песнях адыгов воспевались не толь­ко борьба за свободу и независимость своей Родины, но и разбойничьи набеги на соседние народы, удельные княже­ства и даже села. Но, как справедливо отмечает 3. М. Нало­ев, «по понятиям того времени, набег и отражение инозем­ного завоевания, как ни странно, одинаково считалось де­лом доблести и мужества».
Более того, по мнению черкесов, отдать жизнь, героически защищая свою родину, было намного проще, чем добиться репутации знаменитого наездника. Поэтому последнее, по их мнению, славнее и престижнее. «Не защита аулов и имущества составляли славу черкеса,- писал Н. Дубро­вин,- но слава наездника, а эта слава, по мнению народа, приобреталась за пределами родины».
Знаменитые наездники пользовались огромным ав­торитетом и почетом в обществе. На народных собраниях их мнение имело большой вес, на праздничных пирах им преподносили чашу героя — «батырыбжьэ». «Самые знат­ные и красивые девушки считали за честь поднести храб­рому воину этот кубок или составить с ним пару в хоровод­ном танце «удж», или, наконец, принять из рук знаменито­го наездника приз, выигранный им на состязаниях в стрельбе или наездническом искусстве».
«Тот, кто не посвящал жизнь наездничеству,- сообщает К. О. Сталь,- тот не уважаем в народе, молодежь преследу­ет его насмешками, он на старость будет без веса и уваже­ния, женщины его презирают».
Очень часто, по словам А. Г. Кешева, «похвала женщи­ны подстрекала мужчину к отважным предприятиям, ибо сердце черкешенки принадлежало лишь тому, кто соот­ветствовал всем требованиям идеала наездника». Об этом свидетельствуют предания и рассказы стариков, бытующие среди адыгов. В частности, с этим согласуется рассказ А. Патова из аула Бесланей Карачаево-Черкесии, приведенный в книге С. X . Мафедзева.
«По его сообщению, молодой князь из фамилии Каноковых, умный и рассудительный, но довольно равнодушный ко всякого рода походам и набегам, внезапно умер. Потря­сенные известием друзья покойного, выражая соболезнование княгине, спросили ее: «Как же так случилось, не пора­нил ли он себя или же не убил ли его кто?» Княгиня, кото­рую никогда не удовлетворял бесславный образ жизни мужа, ответила: «Кто бы его убил? Он же не уходил из дома даль­ше, чем до ворот. Да на нем не было и царапины. Если бы из его кожи сделали бурдюк (фэнд), то в нем можно было бы носить холодную воду косарям».
Само заключение брака и супружество было связано с обычаем, описанным Хан-Гиреем. Он заключался в том, что «молодой супруг высшего класса после первых суток суп­ружества… отправлялся в дальние поиски или наезды, как бы для ознаменования супружеской жизни подвигом отважности».
Дело в том, что со дня появления невесты в доме жениха, он сам должен был отсутствовать некоторое время, пока не состоится свадьба. Этот промежуток времени настоящие рыцари проводили в военных походах и стран­ствованиях, возвращаясь с богатыми трофеями, подарками для всех родственников, в том числе и для невесты.
Этот обычай Хан-Гирей объяснял тем, что, «по мнению черкесов нет блага в этой жизни, когда оно не ознаменовано подвигами храбрости и похвалою народа». Такое же утверждение содержится в черкесской пословице: «Уи лIыгъэ къимыхьар уи насып къремыхь» — «Пусть тебе сча­стья не принесет то, что мужество не принесло».
Истоки обычая наездничества очень древние и лежат в эпохе так называемой «военной демократии». Народный эпос адыгов «Нарты», возраст которого более трех тысяч лет, рисует их легендарных предков — нартов — чрезвычайно воинственным и отважным народом. Основу мно­гих сюжетов нартского эпоса составляют военные походы и набеги на соседние племена, сопровождающиеся захва­том добычи, угоном скота и коней. Нередко нарты отправ­ляются в походы и без видимой причины — на поиски даль­них краев, где могут проявить свое мужество и удаль.
Любовь к наездничеству настолько определяет их образ жизни, что можно, если такое выражение уместно, говорить о «зекомании» — о таком состоянии, потребности героев, когда они без путешествий и военных походов испытывают морально-психологический, душевный дискомфорт. В пес­не о нарте Бадыноко говорится: «И зекIуэн къыщохьэ…», «Страсть к походам одолевает его…».
От непрерывной походной жизни, как повествуют чер­кесские предания, древние герои прирастают к седлам. Такие рыцари в адыгских героических песнях, кроме слова наездник — «зекIуэлI» («зекIуэ — поход, «лIы» — муж­чина) именуются также такими словами, как «уанэгулI» («уанэ» — седло, «лIы» — мужчина) и «шыплIэрыхь» («шыплIэ» — спина коня, «хьын» — носить). То есть в первом слу­чае подразумевается человек, большую часть жизни проводящий в седле, военных походах; во втором — воин, наездник, живущий тем, что приносит на крупе своего коня, т. е. добычей.
Само слово «зекIуэ» означает военный поход за пределы своей родины, в противном случае это было бы воровством. «Разбои и отважные похищения,- писал Хан-Гирей,- по нынешнему образу мыслей черкес хотя и превозносятся в смысле молодечества, но украсть у ближнего или у соседа почитается у них за величайший стыд и посягающие на подобные поступки подвергаются народному презрению, а в прежние же времена изгоняли из родины совершившего там воровство или со связанными руками бросали в воду и топили …».
Набеги на земли соседей, не связанных союзными от­ношениями, не только не считались преступлением, но даже поощрялись. Чем дальше за пределы Родины со­вершался поход, тем он был престижнее. Отсюда и широ­кая география походов: Днепр, Волга, Дон, Дунай, Малая и Средняя Азия, Закавказье, о чем свидетельствуют народ­ные предания и исторические источники. Согласно данным адыгского фольклора, черкесские отряды каждый год хо­дили в Хорезм и грабили города Тимура, уводили в рабство его подданных, бесчинствовали на караванных путях. Со­хранился даже такой термин: «чэруан зекIуэ», который, по-видимому, отражает специфику и объекты таких походов. «Чэруан» — искаженное адыгское «караван», «зекIуэ» — поход.
Неоднократно объектом нападений черкесских отрядов становилось малоазийское побережье Черного моря.
Византийский историк Лаоник Халкондил сообщал, например, что в 1458 г. зихи (черкесы) захватили Трапезунт, убили греческого императора, его сына и других три­ста человек. Магистраты города сдали Трапезунт зихам, которые двинулись дальше вглубь страны.
После разгрома Византии и образования Турецкой Ос­манской империи, побережье Малой Азии продолжало под­вергаться нападениям черкесов. Так, в июле 1472 г., черке­сы, прибыв на 24 судах на турецкое побережье, разграбили местности на пространстве 300 миль, захватили в плен женщин, забрали все имущество и товары. Султан Селим выс­лал 6 галер для защиты побережья.
По свидетельству И. Бларамберга, до тех пор, пока не была учреждена Кавказская линия, черкесы проникали вплоть до берегов Волги и Дона и пресекали всякие отно­шения между Азовом, Грузией и Персией.
Военные походы черкесов не ставили целью захват и удержание новых территорий. ЗекIуэ предполагало всегда возвращение на свою Родину. Время нахождения в зек I уэ, в зависимости от дальности похода, могло быть от нескольких недель до нескольких лет. Так, герой черкесских пре­даний Ешаноков Атабий, живший в XVI в., был одним из тех, чьим обычаем было годичное зекIуэ.
По преданию, записанному Т. Кашежевым, в эпоху ран­него средневековья «тлякотлеши» («лIакъуэлIэш») — со­словие дворян, ближе всего стоявших к князьям в сослов­ной иерархии, «должны были по очереди на четыре года отправляться путешествовать, не имея права возвращаться без добычи, так как это считалось величайшим позором».
Количество участников походов было различным: от нескольких человек до нескольких тысяч. Были одинокие всадники — «шузакъуэ» — рыцари, совершавшие походы одни. Адыгский эпос и фольклор сохранил имена таких одиноких рыцарей: знаменитый Андемиркан, Бора, Хатх-Мыхамат, Дохшуко Бгуншоков, Лыко сын Ельхо, братья Ешаноковы.
В отличие от дворян, князьям не пристало ездить од­ним. Чем больше было у него спутников, тем престижнее было для него. Многочисленность собравшихся под его зна­мена воинов служила вывеской его авторитета.
Наездничеством могли заниматься и крестьяне, даже не свободные его категории. Описывая быт феодальной Черкесии, И. Бларамберг отмечает, что «они называют ре­месло добывания военной профессией, и те из них, которые являются мастерами своего дела, пользуются наивысшим уважением и создают себе имя, особенно если это князь, дворянин или один из старейшин; даже простолюдины при­обретают себе репутацию таким способом». Так, в сказании о князе Жанболате, сообщается, что у него «меж­ду бжедугами был один доверенный, по имени Гулай, к ко­торому он всегда заезжал и который, хотя был холоп, но мог поравняться с любым узденем-наездником в удальстве и оказывал большую помощь Жанболату во время его набе­гов».
Герой кабардинской исторической песни Жандар — сын Ахматеча, хотя и происходил из свободных крестьян, но как наездник пользовался большей славой, нежели многие знат­ные воины. Часть свободного крестьянства, занимавшегося наездничеством, называлась «лъхукъуэщауэ». Это были незнатные рыцари («лъхукъуэлI» — сословие сво­бодных крестьян, «щауэ» — витязь). По мнению 3. М. Налоева, по своим воинским и этикетным достоинствам они ценились порой выше дворян («уорков») хотя в социаль­ной иерархии стояли ниже их.
Такая точка зрения правомерна, по нашему мнению, толь­ко в том случае если говорить об исключениях, но не о правиле, имея в виду отдельных представителей «лъху­къуэщауэ», но не сословие в целом.
Следовательно, подобный образ жизни, связанный с вой­ной и военными предприятиями, вела и часть крестьянства. Но для знатных, особенно князей, это было, так сказать, обя­занностью, неразрывно связанной с их статусом. Князь, особенно если он молод, если он не делает набегов, не мог быть, по мнению черкесов, и князем. Польский путе­шественник — ученый Я. Потоцкий, описывающий быт фео­дальной Кабарды конца XVIII в., сообщает, что разбой в по­чете на всем Кавказе, но «здесь князь не может без риска прослыть обесчещенным, потерять к себе уважение, провес­ти дома более восьми дней».
Любой поход адыги обозначали словом — «зек I уэ», хотя мотивы похода могли быть разными. «ЗекIуэ» могло быть военным походом, имеющим политическую окраску, напри­мер с целью выполнения союзного долга. Таким был поход в Абхазию кабардинского князя Инала, когда он пришел на помощь своему тестю (его жена была абхазка). Во время этого похода им были разгромлены войска менгрельского владетельного князя. Политический характер имели походы кабардинцев на Астрахань в 1532 и 1547 гг. В результа­те этих походов на Астраханский престол были посажены их ставленники, в первом случае — Хац Ак-Кубек, во вто­ром — Ямгурчи, находившиеся в родстве с кабардинскими князьями.
Вот что сообщают об этих событиях летописи: «Пришед ко Азторокани без вестно Черкасы да Астрохань взя­ли, царя и князей и многих людей побили и животы их пограбили, и пошли прочь. А на Азтрохани учинился Аккубек царевич. Аккубек царь с черкасы по женитве в свой­стве учинился, и они ему юртево взяв дали».
Набеги были немаловажным рычагом внутриполи­тической борьбы черкесских князей. Последнее обсто­ятельство становится яснее, если принять во внимание не­которые особенности обычного феодального права черке­сов. Одна из них заключалась в том, что черкесский князь был обязан защищать своих подвластных от нападения других феодалов. Если в результате феодальных междоусо­биц его подвластные терпели материальный ущерб, он дол­жен был его возместить. Князь, не соблюдавший этого пра­вила, рисковал потерять своих подданных, которые, пользу­ясь обычаем покровительства, могли перейти на жительство к другим феодалам или же обществам черкесского наро­да. Потеря имущества и подданных как результат частых набегов подрывала политическое влияние князя. С этой точки зрения военные походы и набеги приобретали поли­тический характер. В качестве примера можно привести политику, проводившуюся владетельным князем Абхазии Михаилом Шервашидзе. Будучи с детства воспитан в изве­стной убыхской фамилии Берзеков, он, согласно обычаю аталычества, всегда мог рассчитывать на поддержку этого рода, а через него и всего убыхского народа. И «действи­тельно, официальные документы того времени отмечали, что когда сильные княжеские фамилии в Абхазии составляли владетельному князю оппозицию, то он, оставаясь сам в стороне, направлял отряды убыхов для разорения наиболее сильных его вассалов».
Как отмечает А. И. Першиц, «грабительские набеги и войны не всегда достаточно дискретны. Крупный набег, при котором не обошлось без открытого сражения, мало чем отличался от такой войны. Грабеж в набегах мог приобре­тать такой размах, что его последствия не уступали послед­ствиям войны, а непрерывные изнурительные набеги под­час давали не меньший эффект, чем решительное сраже­ние».
ЗекIуэ можно рассматривать и как форму националь­но-освободительной войны, тактику ведения боевых дей­ствий. Скоротечные набеги, не предполагавшие закрепления захваченной территории, были традиционной военной так­тикой черкесов, определявшейся социальной структурой, этнополитической ситуацией, а также природно-географическими факторами.
И. Бларамберг, служивший офицером Генштаба в От­дельном Кавказском корпусе, отмечал, что у черкесов нет регулярной армии с ее тактикой и стратегией. «Зато они знают толк в малых войнах… их войны — не что иное, как вереница засад и внезапных нападений».
Надо заметить, что подобная тактика боевых действий была наиболее эффективной и позволяла черкесам успешно бороться за свою независимость. Это признавали и царские генералы во время Русско-Кавказской войны, говоря, что подобная тактика не дает им возможности дать черкесам «генеральное» сражение и нанести их военным силам окон­чательное поражение.
ЗекIуэ могло быть предпринято и с другой целью, на­пример, для умыкания невесты в чужом обществе или в результате наложенного на себя обета, как это описывается в предании о Дохшуко Бгуншокове. Герой предания, темиргоевский дворянин, получил в подарок от своего князя тетиву необычной работы. Бгуншоков дал себе клятву: в знак того, что князь отличил его от всех своих дворян пре­поднесением редкого подарка, не проводить двух ночей под­ряд под кровлей своего дома, пока не узнает, кем сделана эта тетива и, если это девушка, сделать ее своей женой. В результате поиски привели его в Дагестан, откуда им была похищена кумыкская княжна, произведением чьих рук оказалось это изделие.
Таким образом, мотивация предпринимаемых военных походов могла быть самая разная. Но нас «зекIуэ» интере­сует прежде всего как социальный институт, древний обы­чай, носящий ритуальный характер и именно на этом ас­пекте хотелось бы заострить внимание.
Подробное описание этого обычая составил Хан-Гирей. Вот что он писал о нем: «Весна и осень, суть два времени в году, которые можно назвать у черкесов наездническими. Тогда князья, собрав партии молодых дворян, выезжают, как они говорят, в поле, где избрав удобное место, располагают­ся в шалашах на всю осень или весну. Здесь каждому из них открываются занятия, исполняемые ими с полным удо­вольствием: служители и другие из молодежи разъезжа­ются по ночам в аулы за добычею, пригоняют быков и ба­ранов для пищи… также посылают в близлежащие аулы за провизией, которую нельзя приобретать молодечеством, как-то: пшеном, молоком, сыром и прочее.
Между тем лучшие наездники отправляются в дальние племена, там угоняют табуны лошадей, захватывают людей и с такою добычей возвращаются к своим товарищам, ко­торые, всякую ночь пируя за счет оплошных жителей окре­стных аулов, ждут их с нетерпением. Этого мало: князь — предводитель партии — отправляет от себя посланцев к кня­зю другого племени, своему приятелю, и тот дарит щедро посланных. Нередко сами князья ездят к другим князьям и принимают лично дары, которые в подобных случаях [бы­вают] в пленниках или в табуне лошадей, насильственным образом захваченных. В таких разбойнических, но воин­ственных упражнениях, проводят они осень почти до наступ­ления зимы, а весну — до сильных жаров лета».
Подобные собрания, по свидетельству Д. Белла, носили тайный характер и были исключительной прерогативой высших сословий. «Они,- писал он,- … пользуются од­ним из древних преимуществ своего сословия, а именно собираться в отряды для грабительских набегов … в сосед­ние провинции … при этом из боязни быть узнанными, они надевают маски и, кроме того, говорят между собой на непо­нятном для других языке или, быть может, на своем осо­бом жаргоне с той целью, чтобы помешать вторжению в круг их интересов непосвященных». По свидетельству Я. Потоцкого, все это время князя «со­провождают преданные ему дворяне, но никто из его семьи не смеет приблизиться к шалашу, будь даже это его брат. Здесь все присутствующие пребывают замаскированными, то есть они закрывают лицо и совершенно не говорят по-черкесски; все разговоры ведутся на некоем жаргоне, кото­рый они именуют «шакобзэ» ( chakobza ). Там же собирают­ся тайные дружины князя, которые вместе с ним принима­ли участие в кражах и грабежах; среди них могут оказаться представители других национальностей — мисджегов, осе­тин и т. д.; они появляются также замаскированными по той причине, что могут встретить людей, с которыми они находятся в состоянии кровной мести и которые могли бы их убить. Только князь знает их всех и находится в центре всех тайн. Этот маскарад продолжается шесть не­дель, в течение которых маленькие банды в масках собира­ются для грабежей в округе и, поскольку все настороже, дело не обходится без убитых и раненых, в том числе среди князей, потому что они не раскрывают себя, а в противном случае их щадили бы».
Последнее обстоятельство, на которое указывает Я. По­тоцкий, требует пояснения. Дело в том, что, согласно нор­мам обычного права, личность черкесских князей счита­лась неприкосновенной для представителей всех нижесто­ящих сословий. Если убийство представителя другого сословия можно было компенсировать уплатой значитель­ного штрафа, то жизнь князя не имела цены. Убийца князя приговаривался к смерти, его семья продавалась в рабство, а все его имущество подвергалось разграблению. Даже если кто-либо из подвластных князя, в том числе дворяне, в це­лях самообороны наносил рану князю, «то, как бы ничтож­на ни была рана — виновный не мог оставаться в народе. Если же князь был ранен ночью, на воровстве … то за это виновный не ответствовал».
По свидетельству Я. Рейнеггса, даже тогда, когда князь вовремя набега бывал схвачен, его жизнь была вне опас­ности: с ним прилично обращались и он должен был упла­тить крупную сумму денег за свое освобождение.
С указанными обстоятельствами связано обыкновение, описанное И. Бларамбергом. Вот что о нем сообщается: «Если молодого князя преследуют во время его набега люди, среди которых нет ни одного из княжеского семейства, они не решаются напасть на него, а лишь просят проявить ми­лость и возвратить то, что он у них захватил; им, таким образом, удается зачастую получить обратно украденное; но если среди преследователей находится князь, это кончается боем, а частенько и убийством».
Так как во время набегов молодые князья скрывали свои лица, очень часто их убивали, как сообщают русские источники «не за веды», т. е. не зная, что они князья — в противном случае их щадили бы.
Помимо набегов и грабежей, князья и дворяне в сво­бодное от набегов время занимались охотой, пиршествами и военными упражнениями. Наконец, по окончании сезона наездничества, добыча делилась между наездниками, и они разъезжались по домам.
Жители аулов поздравляли возвращавшихся с поля наездников. Те же, по обычаю, делали всем подарки, разда­вали скот и другое имущество старикам, пожилым женщи­нам, своим знакомым.
Вышеописанная организация именовалась, как сообщает Я. Потоцкий, « Choupchouoa », что соответствует, по мнению Б. X . Бгажнокова, адыгскому «шупщыIэ» — «стан наезд­ников» («шу» — всадник, «пщыIэ» — шалаш, стан, лагерь).
Эта организация, неразрывно связанная с институтом наездничества, является, по мнению некоторых исследо­вателей, реликтом позднейших форм мужских союзов, ти­пологически сходных с такими же организациями у мно­гих народов мира в прошлом. В данном случае мы наблюдаем все основные признаки, атрибуты подобных учреждений.
Прежде всего, это регулярность их функционирования в определенное время года, которое в народном сознании фигурирует как «пора наездничества».
Время это связано со спецификой деятельности ин­ститута «ЗекIуэ»: весна — начало лета, — с появлением под­ножного корма, и осень (сентябрь — ноябрь, до первых морозов. Далее ноября путешествовать, особенно в безлюдных ветреных степях, было уже опасно). У других народов вре­мя функционирования подобных мужских организаций так­же тесно связано со спецификой деятельности их членов. Так мужские дома у земледельцев-таджиков функциони­ровали начиная с поздней осени (после уборки урожая) всю зиму до ранней весны (начало сельскохозяйственных ра­бот).
Другая характерная особенность данной организации — ее тайный характер. Организация «ШупщыIэ» была, как уже отмечалось, исключительной прерогативой князя и дво­рян, состоявших в его дружине. По свидетельству офицера русской армии Ф. Ф. Торнау, хорошо знавшего быт адыгов, крестьянам было запрещено близко подходить к стану на­ездников, а также интересоваться находящимися там людь­ми. Даже братьям и другим родственникам было запрещено подходить к стоянке, где на­ходился князь с дружиной.
Надо заметить, что в свое время тайные союзы индо­европейских народов также были ориентированы на функ­ции военной дружины и его вождя. А специальный воин­ский культ с его церемониями и символами превращался тайными союзами в знаки культовой и социальной обособ­ленности их членов.
Другой атрибут, характерный для мужских союзов, это существование тайных языков наездников. В источниках упоминаются три таких языка — это «шакобзе», «фаршибзе» и «зиковшир». Этимология первого слова ясна: «щакIуэ» — охотник, «бзэ» — язык. «ЩакIуэбзэ» в буквальном смысле это охотничий язык. По мнению некоторых иссле­дователей, в частности X . М. Думанова, некоторое время языком охотников пользовались одновременно профессиональные охотники и наездники.
Другими исследователями, в частности Б. X . Бгажноковым, допускается, что при этом наездники пустили в ход дополненный, переработанный, с учетом новых функций, древний метафорический охотничий язык. К тому же наезд­ники во время этих своих тайных сборищ, кроме всего про­чего, и охотились (в прямом смысле этого слова) и что особенно любопытно, принуждали крестьян называть их еже­годные сборы именно охотой, заменяя этим безобидным словом термин «зекIуэ», ассоциировавшийся с военными походами, разбоем, грабежами.
Надо заметить, что крестьянам запрещалось говорить на этом языке, даже если они его понимали.
Упоминаемые многими авторами, в частности, Я. Потоц­ким, маски, грабежи, террор по отношению к членам обще­ства, доступ для которых закрыт в эти организации — явле­ние характерное для мужских объединений многих наро­дов. Аналогичные явления, к примеру, зафиксированы Р. Рахимовым, исследовавшим функционирование муж­ских домов у таджиков Средней Азии и Афганистана. Вот что он сообщает: «Функционировании одной из форм об­щества подростков в помещение Худжра (Худжра — мужские дома у таджиков), игравшим не­когда значительную роль в афганской деревне, зафиксиро­вано нами в восточных районах Афганистана.
В худжра вечерами у огня за ужином собирались муж­чины, чтобы потолковать о делах. Здесь постоянно ночева­ли молодые холостяки квартала… еду в худжра обычно не приносили, а подростки добывали пищу, совершая ночные набеги в деревню за фруктами, арбузами, сахарным трост­ником и прочим. Подростки были вооружены ружьями и пистолетами.
Во время ночных налетов они трубили в рог архара, со­здавая невообразимый шум и наводя на жителей страх. Поздней осенью, когда урожай был уже убран, члены худж­ра в масках под предводительством своего атамана совер­шали налеты на дома наиболее состоятельных жителей.
Те из страха выносили им по 1-2 сира … пшеницы. Таким образом, за ночь парни собирали по нескольку пу­дов пшеницы. Случалось так, что в это время по селению ходила другая группа, также в масках и трубя в рог. Меж­ду ними часто завязывался бой. Отряд-победитель забирал у побежденных добычу. Захваченный таким образом про­виант продавался на рынке, а на вырученные деньги приоб­реталось несколько баранов для трапез всех членов груп­пы — победительницы».
Важным атрибутом мужских союзов были инициации, отмечавшие переход юношей в категорию взрослых муж­чин, полноправных членов общества.
У многих народов, находившихся на стадии «военной демократии», инициации означали переход юношей в кате­горию воинов и, как правило, сопровождались торжествен­ным вручением оружия.
Тацит, описывая быт древних германцев, сообщал сле­дующее: «… никто не осмеливается наперекор обычаю но­сить оружие, пока не будет признан общиною созревшим для этого. Тогда тут же в народном собрании кто-нибудь из старейшин … вручает юноше щит и фрамею: это их тога (У римлян переход в категорию взрослых сопровождался инициацией, во время которой юноши впервые надевали тоги) а, это первая доступная юности почесть».
У хатов, одного из германских народов, существовал и такой обычай: «едва возмужав, они начинают отращивать волосы и отпускать бороду и дают обет не снимать этого обязывающего их к доблести покрова на голове и на лице ранее, чем убьют врага. И лишь над его трупом и снятой с него добычей они открывают лицо, считая, что наконец уплатили сполна за свое рождение и стали достойными оте­чества и родителей …».
У черкесов также существовали подобные обычаи, но­сившие инициационный характер. Когда мальчик, отдан­ный на воспитание аталыку, подрастал, последний подыс­кивал ему надежных друзей, опытных в искусстве наездни­чества. От этих друзей, по сообщению Н. Дубровина, он получал так называемый махлуф — оружие и лошадь и «с ними отправлялся … на хищничество, сначала легкое, а потом и более трудное. Как младший в партии, он должен был ночью караулить лошадей, заботиться об их продоволь­ствии, услуживать и терпеливо переносить их обращение. С ним обращались с некоторой аффектацией, стараясь по­казать ему не только уважение, но полное пренебрежение, как мальчишке, не доказавшему еще ни храбрости, ни хищнической способности».
Этимология слова «махлуф» недостаточно ясна. В каче­стве версии можно предположить, что это адыгское слово «махуэлIыфI» («махуэ» — переводится как день, а также счастливый, светлый, «лIыфI» — достойный мужчина, муж).
Оружие, входящее в махлуф, как и фамильное, не дарилось и никому не передавалось.
Всей полноты гражданских прав: право принимать уча­стие в народных собраниях, в застольях, говорить тосты, жениться, а также уважение членов общества адыгский юноша получал только после совершения поступка, достой­ного похвалы — удачный набег или убийство врага. Дж. Лукка сообщает о черкесах, что у них «на пирах не предлагают молодым людям пить до тех пор, пока после­дние не совершат какого-нибудь ловкого воровства или какого-нибудь важного убийства».
Турецкий путешественник Эвлия Челеби, описывая быт Черкесии в XVII в., сообщает: «Не ворующим в этой стра­не даже девиц не дают, говоря: это недостойный джигит».
Видимо, инициационный характер в прошлом носил обычай, о котором сообщил нам Жырчаго Гиса, I9I9 г. р., черкес-репатриант из Сирии. Этот обычай называется «Жаныпш I э», что означает награда за расторопность, сме­калку («жан» — быстрый, сообразительный, «пщIэ» — плата, награда). «Жаныпщ I э» давалось старшими молодому чело­веку, мальчику, когда он совершал похвальный поступок, проявив при этом расторопность и смелость. Этим подчер­кивалось, что юноша стал достаточно зрелым, чтобы ему мож­но было давать важные поручения. По словам Жырчаго Гисы, «жаныпщIэ» давалось юноше один раз в жизни.
По словам другого информатора, Дугуж Фуада — черке­са из Сирии — «жаныпщ I э» молодому человеку могло да­ваться каждый раз за какой-либо достойный поступок. В частности, он рассказал нам следующий случай, имев­ший место в Сирии во время черкесско-друзской войны в 80-е гг. XIX столетия. Во время осады арабами черкесско­го селения Мардж аль Султан, из него прорвался всадник к черкесам жившим на Галанских высотах и призвал их на помощь. Впоследствии старики села подарили ему кинжал в качестве «жаныпщIэ».
С переходом в категорию воинов связан обычай, бы­товавший у черкесов в прошлом и описанный Дж. Интериано: «… они,- сообщает он,- бреют голову, оставляя на макушке пучок волос, длинный и спутанный, как говорят, для того, чтобы было за что ухватить голову … если ее от­рубят …».
«Мужчины, — писал А. Олеарий о кабардинцах в XVII в.-… у себя вверху на макушке … дают свисать вниз неболь­шой изящно сплетенной косе». Этот пучок волос на макушке назывался черкесами «акIэ». Ача отращивал­ся юношей после того, как он становился воином.
По обычаю отрубленную голову врага или кровника привязывали к седлу, связав ача с путлищем. После окон­чания воинской жизни старый воин совершал обряд «акIэ упсыж» — сбривания ачэ. «АкIэ упсыж» — метафора, озна­чающая уйти в отставку, «акIэупсыжыгъуэ» — пора ухода в отставку, так говорили об уже постаревшем человеке. «Такой человек,- писал К. О. Сталь,- усталый и изранен­ный, наконец перестает хищничать. Тогда он посылает по знакомым, чтобы ему подарили что-нибудь на обзаведение. Все его друзья, которые получали от него подарки, обязаны ему прислать на обзаведение лошадей и баранов, быков и прочего. С этого времени он делается хозяином и только от скуки, по времени ездит на хищничество».
Рассмотрев, таким образом, основные атрибуты орга­низации «ШупщыIэ», которые позволяют говорить об их связи с древними мужскими союзами, перейдем теперь к рассмотрению основных функций, которые выполняла эта организация. Ответ на вопрос, с чем было связано суще­ствование у адыгов этого древнего обычая, мы находим у К. Главани, автора составленного в 1724 г. описания Черкесии. Будучи французским консулом в Крыму, К. Глава­ни встречался часто здесь с представителями черкесской знати. На вопрос, почему у черкесов существует обычай еже­годных сборов молодых князей и дворян для совершения набегов, один из них ему ответил, что этот обычай — всего лишь простой обмен между различными областями Черкесии, «а между тем он дает возможность развивать воин­ственный дух в молодежи».
Интересно, что и другие авторы отмечают, отношение черкесов к наездничеству и набегам, не просто как к гра­бежу, а как средству отработки военных навыков.
Приведем свидетельства некоторых из них. Офицер рос­сийской армии И. Бларамберг писал, что «кража, совершен­ная умело, не имеет в глазах черкесов ничего предосуди­тельного, поскольку это считается такой же заслугой, как у нас удачно проведенная военная операция».
Англичанин Д. Белл, проживший год среди черкесов на Северо-Западном Кавказе, сообщает, что этот обычай «рас­сматривается здесь как хорошая школа для выработки во­енных навыков».
Общеизвестно, что любая армия должна поддерживать определенный уровень боевой подготовки. В регулярных армиях для этого проводится ряд специальных мероприя­тий, из которых два являются основными. Одно из них связа­но с отработкой тактических приемов боевыми подразделени­ями (в русской армии мероприятия такого рода назывались учениями). И, второе, не менее важное — индивидуальная фи­зическая и боевая подготовка. В обоих случаях желательно, чтобы условия их проведения были максимально приближе­ны к боевым.
Если учесть особенности основной военной тактики чер­кесов, то очевидно, что во время «зекIуэ» как раз и отраба­тывались основные ее элементы. Характеризуя традицион­ную военную тактику горцев в период Русско-Кавказской войны, Ф. Энгельс писал следующее: «…возьмем борьбу на Кавказе, которая из всех войн этого типа покрыла горцев наибольшей славой; их относительные успехи объясняют­ся наступательной тактикой, которой они по преимуществу держались при обороне своей территории. Сила кавказских горцев заключалась в их непрерывных вылазках из своих гор на равнины, во внезапных нападениях на русские пози­ции и аванпосты, в быстрых набегах в глубокий тыл рус­ских передовых линий, в засадах на пути русских колонн».
Основная тактика военных действий черкесов носила характер партизанской войны. Любая же партизанская война предполагает организацию базового лагеря, откуда проводятся операции. Система запретов подходить к лаге­рю, интересоваться количеством и намерениями находящих­ся в наездническом стане обеспечивала тайну предпринимаемых мероприятий, предотвращала утечку информации. Как отмечал Н. Дубровин, «к сохранению тайны приучили горцев их же собственные лазутчики, которых среди наро­да легко было добыть … Корысть, родовая месть или … ревность к славе своего товарища, были достаточными при­чинами, чтобы выдать своего соотечественника, предупре­дить … о его намерениях».
Во время борьбы с иноземными захватчиками подоб­ные военные походы можно рассматривать и как форму национально-освободительной борьбы, тактику боевых дей­ствий. Скоротечные набеги, не предполагавшие закрепле­ния захваченных территорий, были традиционной военной тактикой черкесов, определявшейся социальной структурой, этнополитической ситуацией, а также природно-географическими условиями.
Видимо, не случайно во время установления военно-административной власти царской России в Кабарде од­ним из первых мероприятий генерала А. П. Ермолова были прокламации к кабардинскому народу, запрещавшие или ограничивавшие институты наездничества и аталычества. Оба эти института входили в традиционную систему воен­ной подготовки молодежи и обеспечивали высокий уровень военной мобильности в обществе.
В прокламации А. П. Ермолова от I августа 1822 г. говорилось: «Отныне впредь воспрещается кабардинским владельцам и узденям отдавать детей своих на воспитание к чужим народам, то есть: к закубанцам… и вообще гор­ским народам, но воспитывать их в Кабарде. Тех, кои отда­ны прежде, тотчас возвращать». По словам Н. Ф. Грабовского, уже в I793 г. «с учреждением родовых судов и расправ было воспрещено кабардинцам… собираться молодым людям на кошах (нечто вроде хуторов) для про­мыслов удальства».
Весенние и осенние сезоны, проводимые в поле, были серьезной школой военного воспитания черкесской мо­лодежи, и не только военной. Здесь происходила соци­ализация юношей, передача знаний от старшего поколения младшему.
Старые воины обучали молодых владению оружием, конем, тактическим_приемам; юноши во время набегов при­учались переносить тяготы и лишения походной жизни, у них вырабатывались такие необходимые качества, как сме­лость, самообладание, выносливость, умение ориентировать­ся и использовать особенности местности. Во время пиров, устраиваемых в стане наездников, мо­лодежь слушала рассказы, древние легенды и предания, историко-героические песни, изучала народные обычаи и ора­торское искусство. Последнее имело немаловажное значе­ние на народных собраниях и судебных разбирательствах. Описывая времяпровождение князей и дворян в сезон наездничества, Хан-Гирей сообщает: «Достойная наибольше­го замечания забава из всех забав черкес, есть следующая: князья и дворяне во время пребывания в поле … разделя­ются на две партии и одна из них объявляет другой свои претензии под каким-нибудь предлогом. Тут избирают су­дей, перед которыми ответчики защищаются силой красно­речия, а претендующие не щадят могучих выражений для побеждения своих противников. Таким образом, открыва­ется здесь поле, где старшины, князья и дворяне показыва­ют могущество своего красноречия и знание существую­щих узаконений, народных и феодальных прав древних фа­милий своей нации. Забава эта, или лучше сказать, упражнение в словесности служит у черкесов школою, об­разующею… ораторов».
Ораторское искусство и умение убеждать людей были необходимы не только во время народных собраний и су­дебных разбирательств, но также при проведении военных советов. Это было связано с тем, что у черкесов «учрежде­ние единодушных действий и успех предприятий зависят более от искусства соглашать умы либо от приближения явной опасности, нежели от должной подчиненности, к коей мало способны горские народы».
Важная функция организации «ШупщыIэ» — охрана подданных во время сельскохозяйственных работ, так как в сезон наездничества, князь со своей свитой не только со­вершал набеги, но и сам должен был предпринимать меры предосторожности, чтобы предотвратить похищение людей, угон скота и лошадей из своих владений. В связи с этим, по словам И. Бларамберга, «во время уборки урожая и сенокоса, князья и дворяне, вооруженные до зубов, объезжают верхом свои поля как для того, чтобы проследить за работами, так и для того, чтобы защитить своих крестьян; в течение месяца или двух они остаются на полях, принимая всевозможные военные предосторож­ности».
Эта функция была важна также ввиду того, что, как от­мечал Хан-Гирей: «По коренным обычаям и образу мыс­лей народа, князья были обязаны предохранять подвласт­ное им колено от чужеплеменного насилия и внутреннего беспорядка; в противном случае их подвластные уходили к другим племенам или другим образом искали себе защи­ты. Во избежание этого князья, владельцы аулов — одним словом, господствующее сословие — доставляли удовлетво­рение пострадавшим, и это была единственная нить, связы­вающая общество, удерживающая и самобытность колена».
Таким образом, шесть месяцев в году черкесская знать проводила в набегах, которые стали обычаем и носили обя­зательный (ритуальный) характер. Это время — весна и осень — фигурируют в народном сознании как пора наезд­ничества.
Но это не означало, что наездничеством не занимались в другое время года. Хан-Гирей писал: «В промежутке же этого времени (весна-осень. — А. М.), пользуясь удобным случаем и смотря по обстоятельствам, делают набеги, раз­бои, воровства и прочее, равно как и справляют потребности домашних обстоятельств: ездят в собрания или съезды на­родные, также друг друга посещают».
Начиная с 12-14 летнего возраста и до преклонных лет, представители высших сословий посвящали себя подобно­му образу жизни. При этом, сообщает И. Бларамберг,- «этот образ жизни имеет для них столько привлекательного, что они не желают его изменять, и они охотно откажутся от всего, лишь бы сохранить это состояние свободы и незави­симости. Есть много примеров того, что князья, воспитав­шиеся в России, совершенно забывают благоприобретенные ими привычки как только возвращаются на родину, и начинают вести совершенно такой же образ жизни, как и их соотечественники …».
Обычай наездничества был важным механизмом под­держания военной мобильности адыгского общества в условиях постоянной внешнеполитической напряженности и способствовал сохранению национальной независимости. Поэтому он культивировался в обществе и был освящен нормами обычного права.
С ним, например, связаны два положения кодекса чести черкесского дворянина. Одно из них гласит: «Уэркъ здашэ щIэупщIэркъым» — «Уорк (дворянин) не спрашивает, куда его ведут» и второе: «Уэркъ хашэркъым» — «Уорк (дворя­нин) тайны не разглашает».
Раскроем подробнее их значение. В первом случае име­ется в виду обычай, когда рыцаря могли пригласить после­довать за собой даже совершенно незнакомые люди. В та­ких случаях он должен был последовать за ними, не требуя никаких разъяснений: кто они, куда и зачем направляют­ся. Как правило, это было приглашение принять участие в набеге. Этим обычаем могли воспользоваться враги, но и в этом случае редкий рыцарь отказался бы от такого предло­жения, дабы его не заподозрили в трусости.
Народный фольклор сохранил описание этого обычая. Если, например, незнакомый всадник, подъезжал к чьему-либо дому и вызывал хозяина, то последний приглашал его в гости в традиционной форме: «Къеблагъэ, хьэщIэ усщ I ынщ» — «Добро пожаловать, гостем будешь». Если всад­ник отвечал «Хьэуэ, сэ сыунэ хьэщIэкъым, сыгубгъуэ хьэщIэщ» — «Нет я не для дома гость, а для поля гость» — это означало, что он приглашал хозяина последовать за ним. У настоящего же рыцаря всегда стоял наготове походный конь, лежал запас специальной походной пищи, а оружие находилось в идеальном порядке. Поэтому хозяин не заставлял себя дол­го ждать и тут же отправлялся с ним в дорогу.
Старики-информаторы сообщают также еще об одном любопытном правиле наезднического этикета. Если в пути встречались два наездника, то первым здоровался тот, кто шел в наезд; «гъуэгужь апщий» (приветствие путника) и добавлял «къыздежьэ» (приглашение на новый наезд). Если же он говорил только «гъуэгужь апщий» и не до­бавлял «къыздежьэ», т. е. новое приглашение, то воз­вращающийся из набега наездник обижался. Он мог не при­нять нового приглашения, обычно не принимали, а просто благодарили за приглашение и желали удачи. Но если не приглашали, то это могло привести к скандалу.
Описание другого правила рыцарского кодекса чести мы находим у Хан-Гирея, который, в частности, писал: «В числе неприличных поступков почитается между князьями и дво­рянами, если кто, увидев человека, похищающего чужую соб­ственность, расскажет о том, не будучи принужден к тому обстоятельствами важнейшими. Это благоразумное мнение нередко бывает весьма вредно. Впрочем, иногда бывший сви­детелем воровства, отбивает украденное и возвращает его хозяину, не выдавая, однако, вора».
С наездничеством связано и другое обыкновение, со­блюдавшееся представителями крестьянского сословия. Приведем его описание, составленное Н. Дубровиным: «Не имея вовсе продовольствия и остановившись где-нибудь в лесу, партия хищников отправляла… одного из своих чле­нов в ближайший аул, который, по обычаю, снабжал стран­ников молоком, просом и баранами, оставляя их по близо­сти от места расположения партии и, по черкесскому эти­кету и вежливости, не стараясь узнать: из кого именно состоит партия, откуда и зачем пришла она в этот лес? Та­ков был обычай, выведенный из практической жизни чер­кеса. Если случалось потом, что партия эта причиняла вред… или отгоняла скот из соседнего аула, то жители, покровитель­ствовавшие и кормившие партию, не видав никого в лицо, с чистою совестью показывали, что не знают, кто были хищ­ники».
Занимая важное место в жизни адыгского общества, наездничество взаимодействовало с другими традиционными институтами, такими, как куначество, гостеприимство, взаи­мопомощь. Эти институты в общественном быту были тес­но взаимосвязаны и зачастую в одном каком-либо общественном явлении можно увидеть одновременно взаимодействие нескольких традиционных механизмов.
Рассмотрим, например, одно из ранних в русских ис­торических источниках описание обычая куначества у ка­бардинцев. Вот что в нем сообщается: «И когда ис таковых их приятелей, которой кубанской салтан или горской владе­лец оскудеет, или сговорит за себя невесту и на заплату за оную потребны будут ему ясыри (невольники), лошади и другой скот, и тогда таковой приезжает в Кабарду и живет при том вла­дельце, с которым прежде имел дружбу: и тот кабардинской владелец, почитая его своим гостем, от прочих всех кабар­динцев оного охраняет и обще с ним по кабардинским жи­лищам чинит кражу; и когда того своего гостя краденными малолетными робятами, скотом и прочим удовольствует, отпускает его от себя возвратно и провожает с своими узде­нями через все опасные места… Напротиву же того, когда и кабардинский владелец оскудеет или жениться похочет, оной ездит на Кубань или в другие горские места и от приятеля своего таковым же краденым ясырем, скотом и протчим взаимно снабдевается».
И. Бларамберг писал об этой особенности куначества следующее: «Это странная манера оказывать помощь свое­му кунаку за счет кого-либо третьего бытует среди всех народов Кавказа с самых отдаленных времен и лежит в основе их политических взаимоотношений». В дан­ном случае мы наблюдаем взаимодействие нескольких тра­диционных институтов: взаимопомощи, куначества, гостеп­риимства и наездничества.
В старину, как свидетельствуют фольклорные данные, был даже особого рода вид гостей «хьэщIэгъуакIуэ» — «гость с просьбой». Как повествуют предания, люди часто прихо­дили, особенно к князьям, с просьбой в каком-либо имуще­стве. Кто бы ни был такой гость, считалось большим позо­ром не удовлетворить его, при этом это мог быть совершен­но незнакомый человек.
В таких случаях, при нехватке личных средств, хозяин мог прибегнуть к помощи своих друзей и знакомых. Но если и этих средств не хватало, он отправлялся в набег, с тем чтобы добыть необходимое. Все это время гость дол­жен был находиться дома (в кунацкой), дожидаясь его воз­вращения.
Как сообщает К. Атажукин, была и другая категория гостей, именуемых «секретными». «Так называются гости,— писал он, — приезжающие сделать наезд с хозяином или получить что-либо воровское; потому они не показываются никому, кроме хозяина, и скрываются где-нибудь в лесу, куда им хозяин доставляет нужную провизию».
Для таких гостей, пребывание которых следовало скры­вать, в старину строили особую малую кунацкую, а также специальные конюшни, где держали их лошадей и где, по словам А. Г. Кешева, «обыкновенно запрятывалось все, что не терпит людского взора».
В данном случае перед нами одно из проявлений обы­чая взаимопомощи. «У черкесов,- писал Ш. Ногмов,- по­могать бедным поставлялось всем в священную обя­занность. Просить помощи у соседа или у незнакомого не почиталось пороком». Наездничество, сопровож­давшееся захватом чужого имущества и последующим его перераспределением, было в данном случае одним из меха­низмов реализации обычая взаимопомощи. Сами адыги рас­сматривали это как простой взаимообмен материальных средств в обществе. При этом эти ценности, как правило, были адресованы тем, кто в них в данный момент больше нуждался. Также было принято одаривать гостей, приехав­ших впервые, с целью заведения знакомства. При этом, чем выше был статус гостя, тем богаче надо было его одарить. В этом случае, с тем чтобы приготовить необходимое количество даров, состоявших обычно в лошадях, скоте и пленных, хозяин часто отправлялся в набег.
Само заключение искусственного родства или дружбы обычно сопровождалось совершением совместного набега. Предложение к своим новым друзьям совершить вместе, как выражались черкесы, «одну дальнюю дорогу», было свя­зано с тем, что, по их мнению, это было лучшим средством испытать дружбу, а вместе с тем и укрепить ее.
Опытные наездники стремились иметь кунаков в тех местностях, где они обычно занимались своим промыслом. При всеобщем вооружении народа и при всех мерах предо­сторожности, которые обычно принимали горцы, «очень ред­ко,- как отмечает Т. Лапинский,- вор может исполнить свое намерение, если у него нет в запасе нескольких часов или помощников из той местности, где он намерен совер­шить кражу».
Говоря о наездничестве, следует проводить его диф­ференциацию. «ЗекIуэ» различалось в зависимости от того, где и при каких условиях оно совершалось:
— внутри своего этнического подразделения, но за пре­делами своего села, рода, удельного княжества;
— на территории соседних родственных этнических групп, т. е. в Черкесии;
— за пределами Черкесии, на территории других народов;
— во время мира;
— во время войны;
— на территории народа, с которым нет союзных со­глашений;
— на территории народа, с которым заключен союзный договор;
— в форме воровства, т. е. скрытого похищения;
— в форме открытого вооруженного нападения, грабежа;
— набег для славы;
— набег для добычи.
Как уже отмечалось, согласно нормам черкесского обыч­ного права, набеги за пределы своей общины, клана на тер­ритории других кланов или народов, с которыми не было взаимных союзных обязательств, не считались преступле­ниями.
Но, как сообщает Л. Я. Люлье, «покушение на чужое добро признается воровством, если оно сделано у своих. В этом случае, разумеется, не только та же самая община и то же племя, к которым принадлежит вор, но даже чужое племя, если только состоялась с ним присяга жить в доб­ром согласии; так это было между Шапсугами, Натухайцами и Абадзехами».
Подобные кражи, по свидетельству К. Коха, наказывались довольно строго: «Вор должен возместить хозяину стоимость украденной вещи в десятикратном размере. При каждой сле­дующей попытке воровства наказание увеличивается и, буду­чи пойманным в третий раз, вор должен заплатить штраф в размере двухсот быков, или же его убивают».
В данном случае имеется в виду наказание для тех людей, кто был пойман на месте преступления. Решение об этом выносилось народным судом. Те же, кто, хотя и не был пойман, но против кого имелись улики и кому грозило разоблачение, платили штраф непосредственно хозяину. Это делалось нелегально, дабы избежать огласки.
Те, кто воровал умело, не оставляя никаких следов, те получали общественное признание. Самым презрительным упреком, который черкесская девушка могла бросить юно­ше, это то, что он за свою жизнь не мог украсть даже коровы.
С другой стороны, у черкесов название вора было са­мым большим оскорблением после названия труса. По­добное противоречие становится разрешимым, если учесть, что общественное признание получал не просто вор, а удач­ливый вор. Быть разоблаченным в совершении кражи счи­талось большим позором, и неудачливые наездники пред­почитали платить большие штрафы, лишь бы их неудач­ные предприятия не получили бы широкой огласки. При этом общественные нормы предусматривали меры к ско­рейшему урегулированию конфликта по факту кражи. Любопытно, что даже «дружба у вора с потерпевшим от него… не прекращается».
По словам И. Бларамберга, «лично возвратить укра­денное владельцу считается за величайший позор; вме­сто того, чтобы лично возвращать украденное его владельцу и тем самым признаваться в совершенном публично, вор предпочел бы уплатить стоимость украденного втройне, лишь бы его поступок не получил широкой огласки».
Между тем права собственности уважались среди лю­дей, которых связывали узы родства, дружбы, гостеприимства или какие-либо иные. Поэтому, по свидетельству К. Коха, «внутри клана царит полное доверие, и здесь совершенно неизвестен обычай запирать дом».
Когда «зекIуэ» совершалось на территорию в пределах своего этнического подразделения, но вне своего села, рода, общины — это действительно было похоже больше на во­ровство. В таких мероприятиях, как правило, объектами кражи были лошади и скот, реже люди. Они проводились скрытно, в них старались избежать столкновений, похитители избегали быть узнанными.
Здесь действовали, по свидетельству Н. Ф. Грабовского, определенные правила и ограничения этикетного характе­ра. Например, как он сообщает, «педантически строго ка­бардинцы смотрят на утайку приблудившегося рогатого скота, а особенно баранов: все должно непременно возвра­щено хозяину и сокрытие считается большим позором».
В XIX и даже в начале XX в., по свидетельству ин­форматоров, это правило действовало довольно строго в Кабарде. Если кто-нибудь находил скот или он приблудился к его стаду, то он должен был сообщить об этом и в течение трех месяцев держать этот скот у себя. Если же за это вре­мя хозяин не находился, то и в этом случае он не имел права распоряжаться им в свою пользу. По обычаю, такой скот раздавался в селе бедным, малоимущим семьям.
Соответственно такой не охраняемый, приблудившийся скот не мог быть объектом для захвата наездниками, ибо тогда терялся сам смысл наездничества: с риском для жизни захватить добычу и при этом проявить удаль, сме­лость, находчивость. Например, как рассказывают старики, наездники презирали и не принимали в свою среду людей, похищающих стреноженных лошадей. Ведь для этого не требовалось ни смелости, ни ловкости.
В случае совершения «зекIуэ» на территорию род­ственных этнических подразделений, т. е. в Черкесии, так­же действовали определенные правила. Например, по сви­детельству К. Главани, требовалось, чтобы похищаемые люди были молоды и не состояли в браке, в противном случае добыча считалась непригодной и возвращалась обратно. Похищаемые должны быть рабами, т. е. людьми низших сословий. По черкесским адатам, людей свободных сосло­вий нельзя было обращать в рабство. Например, если чело­век был в детстве похищен и продан, то независимо от сро­ка давности, любой, кто доказал его свободное происхожде­ние, мог потребовать его беспрепятственного и безвозмездного освобождения. Нельзя было похищать более трех человек из одного селения. В случае, если родители захваченных детей насти­гали похитителей, то последние должны были беспрепят­ственно их вернуть. На территории соседних об­ществ, этнических подразделений уже меньше избегали столк­новений. Считалось престижнее дать преследователям бой и отстоять добычу. Если набеги производились во время мира, то объектами нападения редко бывали сами населен­ные пункты, жилые и хозяйственные постройки.
Если набег совершался за пределы Черкесии, то многие из вышеуказанных правил и ограничений могли не дей­ствовать. Здесь существовали особые правила, соблюдаемые во время войны.

Черкесы различали набеги для славы и для добычи. В первом случае военных столкновений не только не избе­гали, но искали их.
Независимо от вышеуказанных особенностей были об­щие правила, которые соблюдались на всей территории Чер­кесии. Например, нападению не могли подвергаться путни­ки, путешественники, купцы. Л. Я. Люлье, занимавшийся изучением общественного быта причерноморских черкесов, сообщает: «Грабеж и разбой по дороге у горцев не суще­ствует…». Н. Дубровин также сообщал, что «при­меров убийств преднамеренных, совершенных хладнокров­но, с целью обобрать труп или вообще разбойничества, в пря­мом значении этого слова, почти не встречалось между черкесами; убийства на дорогах бывали весьма редки и счи­тались необыкновенным происшествием в крае…».
Записки англичанина Д. Белла, долгое время «нахо­дившегося на Северо-Западном Кавказе, также подтвер­ждают предыдущие свидетельства. Вот что в них, в частности, сообщается: «Следует заметить, что хотя здесь нет быстрой исполнительной власти и выполнение решений судебных собраний… проводится медленно, нет примеров, насколько я мог установить, разбойничества. Армянские и турецкие купцы в сопровождении только своих людей путешеству­ют по стране во всех направлениях с большими запасами товаров и никогда не подвергаются ни грабежам, ни наси­лиям».
Причину такого положения вещей Д. Белл объяснял двумя основными факторами: всеобщим вооружением населения и клановой системой. В связи с этим он писал: «… в стране, где ружье, пистолет и кинжал составляют неотъемлемую часть костюма каждого мужчины, сознаю­щего всю гордость и независимость, которым это оружие призвано его облекать, понимание общественной ответствен­ности таково, что оно порождает умиротворяющее воздей­ствие. Ни в какой другой стране мира манера поведения людей не является столько же спокойной и достойной, и ни в одной другой стране чужестранец, после того как он отождествлен с одним из кланов — а эту привилегию он приобретает, став гостем одного из членов клана, который становится во всем ответственным за него,— может путе­шествовать в большей безопасности».
Кроме того, подобное положение вещей объяснялось с точки зрения простой целесообразности. Черкесия, как из­вестно, не была единым государством. Это была страна, на­селенная различными подразделениями единого адыгского (черкесского) этноса. Несмотря на отсутствие централизо­ванного государства с сопутствующими ему атрибутами, всех их объединял единый свод норм обычного права («адыгэ хабзэ»), выполнявших функции законов. Если не было бы этих норм и правил, которые регулировали их повседнев­ный быт, то нормальная хозяйственная и общественная жизнь была бы невозможна.
Благодаря существованию таких институтов, как го­степриимство, куначество, покровительство, были возможны торговые, культурные, хозяйственные, общественные, поли­тические и личные связи внутри Черкесии, а также с вне­шним миром, с другими государствами и народами. Любой институт призван выполнять определенную, жизненно важ­ную для общества функцию. Но ни один институт не мо­жет носить самодовлеющего характера и, как правило, ограничивается другими институтами, находясь с ними в состоянии баланса. При этом они не столько взаимно огра­ничивают друг друга, сколько взаимно обусловливают, дополняют друг друга. С. Броневский в связи с этим писал: «Между разными племенами, рассеянными на Кавказе, не было бы других отношений, кроме военных, если бы друж­ба и гостеприимство не производили между ними частных, но не менее прочных и для человечества полезных связей, кои, отлучая злобу от меча, приглашают вражду к отдохнове­нию». По его мнению, наездничество было одной из причин существования гостеприимства у черкесов. «Об­щая склонность к рыцарскому странствованию произвела естественным образом всеобщее почтение к гостеприим­ству»,- писал С. Броневский.
Таким образом, институт наездничества был тесно свя­зан с другими традиционными институтами, такими, как куначество, гостеприимство, покровительство, взаимопомощь. Все эти институты были элементами единой системы; вза­имодействуя между собой, вместе они поддерживали мо­бильность и жизнестойкость адыгского обществ