Чеченские песни о кабардинцах

Составитель и автор предисловия
доктор филологических наук профессор

Хасан Туркаев

 Чувства добрые

В наше неспокойное время, когда политические перипетии, локальные конфликты, экономические трудности обусловливают процессы отчуждения веками живущих рядом народов, крайне необходимо, на мой взгляд, познакомить их с исторической памятью друг друга, в которой главное место занимают, пожалуй, взаимоотношения с соседями. А они, проверенные временем, самые искренние, уважительные.

Эта мысль заставила меня предложить широкому читателю две чеченские песни о кабардинцах. Песни такого рода — главная отличительная особенность художественного мышления чеченского народа: в его фольклорном наследии много песен, посвященных благородным русским, кабардинским, грузинским, калмыцким, осетинским и дагестанским юношам. Так красноречиво проявлялось бережное отношение чеченского народа к национальным чувствам, национальному достоинству своих соседей.

Эти изначальные нравственные установки, присущие всем северокавказским народам, исторически поддерживали их единство, особенно на трудных для них этапах истории.

Песни о кабардинцах — лишь небольшая часть огромного песенного пласта устного творчества чеченцев. Оно формировалось на протяжении многих веков. Морачьно-нравственные, этические и эстетические представления, накопленные народом в мифах и нартских сказаниях, сказках, легендах и преданиях, выдающейся башенной архитектуре, надписях и рисунках на камнях, получили свое дальнейшее продолжение и углубление в героико-эпических и исторических песнях (чеченцы их называют «илли»). Возникшие в XVI веке и развивавшиеся вплоть до конца XIX века, в условно хронологической последовательности они замыкают названные выше эпохальные пласты искусства народа. Песни логически завершают стройную череду формирования и взаимосменяемости форм и жанров фольклора, в которых запечатлелась эволюция художественного восприятия и осмысления народом разных этапов своей истории.

Илли — драматизированные песни-поэмы, крупнейший памятник героического эпоса чеченцев, одно из ярких проявлений их духовной культуры. Илли воссоздают сложный путь становления чеченского этноса, его мировоззрения, исторический оптимизм, веру в силу дружбы, доброты и справедливости, уверенность в грядущей свободе и счастье. Для илли характерна глубокая разработанность идей и образов, новизна поэтических красок, горячее дыхание сложной и героической истории народа. Интерес к илли проявляли А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, А. А. Фет, особенно Л. Н. Толстой, многие известные ученые России дооктябрьского периода и советской эпохи.

Подлинные шедевры поэтического слова во все времена создавались только тогда, когда в них правдиво запечатлевались судьбы народа, его радости и горести, мечтания и надежды. Героико-эпические песни илли — живая летопись истории чеченцев за последние четыреста лет, хотя, разумеется, и не документальная.

Формирование из разрозренных тайпов единого народа — процесс исторически долгий и сложный. Загнанные в горы под ударами сильных завоевателей, владычествовавших на Северном Кавказе, чеченские тайпы жили разрозненно, не консолидируясь в единую этническую общность. Формирование из многочисленных чеченских тайпов единого чеченского народа ускорилось благодаря усиленному заселению ими в XVI — XIX веках равнин Большой и Малой Чечни, контролировавшихся ранее, в период и после татаро-монгольского владычества, инонациональными князьями. Заселение и освоение этих земель происходило в процессе длительной борьбы против феодалов. Одновременно крепли экономические и культурные связи чеченцев с соседними народами. В это время возник и развивался жанр героико-эпических песен.

На плоскости образовывались поселения из представителей разных тайпов. На первый план выдвигались уже не кровно-родственные связи, а социально-экономические факторы. Начавшийся еще в горах процесс ломки патриархально-родовых отношений и зарождения феодализма получил дальнейшее выражение в плоскостных селениях — соседских общинах. Постепенно вырабатывался комплекс морально-нравственных и этических представлений, происходило формирование нового быта и уклада, без которых существование в новых условиях жизни — на равнине — было бы немыслимо.

В этих условиях усилилась социальная и экономическая дифференциация. Поэтому-то илли, выражая идеалы широких народных масс, глубоко демократичны. Появлению в героико-эпических песнях образа героя, преисполненного отваги, справедливости, щедрого и благородного, честного и преданного дружбе, во многом способствовали не только и не столько боевые схватки с иноземными феодалами, сколько формирующиеся социальные слои и, как следствие внутриродовых и социальных трений, выделение из неимущего слоя народа его заступника и борца.

Героические песни воспевают мужество, храбрость, дружбу, верность слову, нравственную чистоту, скромность, вежливость, уважение к женщине.

Одним из главных достоинств илли является и то, что в них нельзя найти и намека на оскорбление национальных чувств соседних пародов. Так, песенные герои выясняют отношения с кабардинскими, грузинскими, кумыкскими, калмыцкими князьями и Тарковскими шамхалами, к ним присоединяются и царские генералы. Тем не менее страны, в которых они живут, уважительно именуются Мать-Россия, Мать-Грузия, Мать-Кабарда, Мать-Калмыкия, Мать-Осетия, Мать-Тарки, Мать-Дагестан.

Сказанное, безусловно, подтверждают песни, вошедшие в настоящий сборник: «Илли о кабардинце Курсолте» и «Илли о князе Кахарме кабардинском». Они — красноречивое свидетельство уважительного отношения чеченцев к кабардинцам: не важно, кто они — князь Кахарма или не имеющий титула, но отважный, благородный, щедрый, верный слову и дружбе Курсолта. Оба героя, красивые внешне, вобрали в себя лучшие черты своего народа, его мудрую философию жизни.

Убежден, что в наше сложное время одним из действенных средств для сближения и взаимопонимания северокавказских народов является их история, полная фактов взаимовыручки и взаимопонимания, фольклор, в котором во всей полноте отразились их гуманные устремления.

Хасан ТУРКАЕВ,
доктор филологических наук,
профессор

Илли о кабардинце Курсолте

  В тихой долине, где Терек смиреннее,

Там основал и расширил селение

Старец почтенный, седобородый,

Дада — отец Цонтаройского рода.

Сильным — опора, слабым — защита,

Выросли в этом селенье джигиты:

Наитрусливейший — волка храбрее,

Наиленивейший — серны быстрее!

Солнцеподобная — близким на счастье,

Стан ее гибкий и облик милый

Точно вытачивал лучший мастер.

Выгнуты брови, как ветви кизила,

Змеями косы сбегают черные,

Очи, что ягоды горного терна,

Плечи округлые, тонкая талия.

Девушки краше в Чечне не видали

Да и нигде на земле, может статься!

Выросла дочь у почтенного старца.

 I

Роем вкруг дивной красавицы вьются

Храбрые юноши Дады-Юрта.

…Старец почтенный пошел к мечети,

И, как мулла, перед всеми открыто —

Под облаками — на минарете

Кликнул клич громогласно: «Джигиты!

Гордые юноши нашего юрта!

Славитесь вы недаром как будто!

Слушайте, что говорить я буду:

Дочь у меня подросла — красавица,

Нежно воспитана — сами знаете.

Все вы желаете ей понравиться,

Все вы жениться на ней мечтаете.

Не за богатого дочь я выдам,

Не за мудрейшего из мудрецов.

Пусть ее муж не прельщает видом,

Лишь бы добыл он трех жеребцов.

Пусть эти три жеребца красивые

Будут столь схожи хвостом и гривою,

Мастью и резвостью, каждой статью,

Чтобы с трудом их мог различать я.

Кто жеребцов приведет мне таких,

Тот моей дочери — лучший жених!»

Юноши, слово услышав такое,

Разом лишились сна и покоя:

Тот, кто богат, побежал покупать,

Кто воровит, возмечтал своровать.

С сердцем разбитым, с душою угрюмой,

Тяжко вздыхая, совсем один

Брел, погружен в невеселые думы,

Юноша — честной вдовицы сын.

Брел к своей сакле джигит одиноко,

В горе свое погруженный глубоко.

Он — обездоленный сирота.

Сакля его и бедна, и пуста.

Сына встречает вдова у околицы.

Сердцем недаром она беспокоится:

Юноша горестью тяжкой убит.

Мать сироте своему говорит:

— Сын мой, надежда всей жизни моей!

Нет у тебя ни отца, ни друзей,

Не с кем печалью тебе поделиться,

Так расскажи, мой джигит яснолицый,

Матери, той, что тебя возрастила,

Чем огорчен ты, сынок мой милый?

— Мать, пред судьбою склонюсь я смиренно

Нынче сказал нам старец почтенный:

«Не за богатого дочь я выдам,

Не за мудрейшего из мудрецов.

Пусть ее муж не прельщает видом,

Лишь бы добыл он трех жеребцов.

Пусть эти три жеребца красивые

Будут столь схожи хвостом и гривою,

Мастью и резвостью, каждой статью,

Чтобы с трудом их мог различать я.

Кто жеребцов приведет мне таких.

Дочке моей — самый лучший жених!»

Тот, кто богат, побежал покупать,

Кто воровит, возмечтал своровать.

Я же, кто к бедности с детства приучен.

Кто воровству с малых лет не обучен,

Твой обездоленный сын молодой,

В горьком раздумье бреду я домой.

Из-за того, что бедны мы с тобою,

Из-за того, что мы скромно одеты,

Я не решался поспорить с судьбою,

Не приближался к красавице этой,

С ней никогда не вступал в разговоры,

Хоть на меня и бросала взоры

Девушка, горькой души отрада.

Мне же другой невесты не надо!

Мать, извини, что о ней говорю я,

Но от любви и печали горю я.

Нет у меня тяжелее беды.

Мудрого друга нет, нет тамады,

Старшего нет, кто меня повел бы,

Младшего нет, кто за мною пошел бы,

Нет у меня дорогого брата.

Видно, затем лишь меня родила ты,

Чтобы, тоскуя, блуждал я впотьмах,

Горе одно ниспослал мне Аллах!

Лучше мне было б на свет не родиться!

Не с кем печалями мне поделиться.

Только и есть у меня ты одна —

Мать моя, горестная вдовица.

Все, что ни скажешь, свершу я сполна.

— Сын мой, надежда моя и отрада,

Скорбная тень без отца и без брата,

В жизни отчаиваться не надо.

Может быть, девушка, сердца услада,

Все же придет в небогатый наш дом,

А не придет — велика ли утрата?

И не таких мы красавиц найдем!

Шла об отце молва наилучшая,

Был он отважный и мудрый воин.

Да и со мной не бывало случая,

Чтоб я отстала хоть в чем-нибудь.

Если окажешься нас недостоин,

Сам на людей постыдишься взглянуть!

Трех жеребцов — можешь быть спокоен!

В лавке не купишь, будь трижды богат.

И не найдется такой конокрад,

Чтоб ухитрился достать их бесчестно.

Так же, как ведомо повсеместно,

Где он, священный паломников дом:

Дом — посреди, а земля — кругом,

Так же известна всем сакля та,

Где кабардинец живет Курсолта.

Он, Курсолта, — человек знаменитый,

Нет в Кабарде храбрее джигита.

Ты отправляйся, сынок, в Кабарду:

Гордый Солта, он развеет беду.

Только отец был с ним равен силой, —

Сыну-джигиту вдова говорила.

И материнские выслушав речи,

Взял он серебряную уздечку,

Вывел поджарого скакуна

Вон из бревенчатого сарая —

Конь чистокровный плясал, играя!

Он привязал коня к коновязи,

Тонким черкесским седлом покрыл,

Сбруей украсил, достойной князя,

Споро в далекий путь снарядил.

Тут же и сам джигит понемногу

В дальнюю стал собираться дорогу.

Платье надел на себя дорогое,

Словно самими княгинями сшитое,

Саблю отца захватил с собою,

Взял он с собою ружье знаменитое,

Шапки каракуль он сдвинул на брови,

Стиснул в руке свистящую плетку,

Вышел из комнаты легкой походкой

Савный джигит этот — отпрыск вдовий.

Грыз удила его конь поджарый.

Всадник взлетел на коня, как будто

Ястреб на верх могучей чинары.

Выехал юноша из Дады-Юрта.

Словно под вечер солнце с землею —

Так он расстался с саклей родною.

Так же как в клуб офицер отправляется,

Так, как мужик к Тереку спускается,

Так он отправился в Кабарду —

То ли на радость, то ль на беду.

 II

Всадник с конем говорит по дороге:

— Друг, хоть в ответ ты не скажешь ни слова,

Верю — поймешь ты мои тревоги.

Щедро кормил я тебя, гнедого,

Светлой весною — травами горными,

Летней порою — овсами отборными.

В осень зерна не жалел для коня,

В зиму — вареного ячменя.

Я за тобою, за жеребенком,

Нежно ходил, как за малым ребенком,

Мылил и чистил, ладонями гладя,

Спереди челку твою — от ветра,

Гриву твою, чтоб не портилась, — сзади…

Слушай, хоть ты и не дашь мне ответа,

Ты, кто бы мог заменить мне брата!..

Трех жеребцов вдруг да купит богатый,

Кто воровит, может их своровать,

Мы же с тобою — особая стать.

Мне, злополучному сироте,

Что остается?.. Спешить к Курсолте!

Если на пользу пойдут им старания,

Если желающий покупать

Или мечтающий своровать

Трех жеребцов раздобудет ранее,

Девушка эта пойдет не к нам!

Вот будет горе, и стыд, и срам!

И потому, мой скакун любимый,

День предстоит нам ни с чем не сравнимый,

Больше не будет такого дня!

Не посрами же чести коня!

Если тебя, гнедой, пожалею,

То расплачусь я жизнью своею,

Если себя пожалею я,

Станет расплатою жизнь твоя.

Гибкий свой хвост поднимает он,

Верный скакун, что с любовью взращен,

Хоть и не знающий языка,

Понял все мысли наверняка

И, точно вихрь, понес смельчака.

Только натянет джигит поводья —

Конь в поднебесье, взлетев, уходит.

Только отпустит поводья джигит —

В землю скакун уйти норовит.

Скачет-несется конь чистокровный.

Прянет — хребет рассекает горный.

Прыгнет — минует ущелье длинное,

Словно проскальзывает долиною.

Благодаря стараньям коня

Задолго до окончанья дня,

Горную миновав гряду,

Прибыл чеченец-джигит в Кабарду.

Улица светом заката облита.

Там, где дороги крутой поворот,

Видит приезжий: сошлись джигиты.

Там — кабардинских джигитов сход.

К ним обращается сын вдовы:

— Ассалам алейкум! Счастливой беседы!

Силой и доблестью славитесь вы,

К вам я не зря издалека еду!

И кабардинские молвят джигиты:

— Ва алейкум салам, джигит незнакомый!

Коль в гости приехал, с коня сойди ты

И в Кабарде у нас будь как дома.

Если по делу, то вымолви слово —

Гостю помочь кабардинцы готовы.

— С гостем хлопот у вас будет немного:

В дом Курсолты покажите дорогу.

Верно, известна вам сакля эта?

— Так же, как ведомо белому свету,

Где он, священный паломников дом:

Дом — посреди, а земля — крутом.

Так же известна всем сакля та,

Где он живет — джигит Курсолта…

Младшему тут же велели джигиты:

«Гостя живей к Курсолте проводи ты!»

На брови белую сдвинув папаху,

Огненными очами сверкая.

Тонкою саблей небрежно играя,

Гордый джигит, не знавший страха,

Он восседал пред своим порогом

Низко на стуле аварском, треногом.

Вечера он созерцал красоту.

Так сын вдовы увидал Курсолту.

— Ассалам алейкум, здоров будь, джигит!

Ты, что по всей Кабарде знаменит!

Счастье да будет с тобой, Курсолта! —

Молвил чеченский джигит-сирота.

— Ва алейкум салам, мой гость незнакомый!

В гости ты прибыл? Иль, может, по делу?

Если по делу, рассказывай смело.

Если же в гости, так будь как дома.

Слушай, с гнедого коня сойди-ка.

Сядем на русские стулья с тобою.

Лучшие вина нальет нам Альбика,

Блюда подаст с обильной едою, —

Вот что чеченцу сказал Курсолта.

И отвечал сын вдовы — сирота:

— Друг, благодарность тебе приношу я.

Слушай внимательно то, что скажу я:

Там, где становится Терек смиреннее,

Там основал и расширил селение

Старец почтенный, седобородый,

Дада — отец Цонтаройского рода.

Жили мы с матерью с ним по соседству.

Дочь старика приглянулась мне с детства.

И на меня она взоры бросала.

Сердце красавицу эту избрало.

Старец однажды пошел к мечети.

Вот что сказал он на минарете:

«Не забогатого дочь я выдам,

Не за мудрейшего из мудрецов.

Пусть ее муж не прельщает видом.

Лишь бы добыл мне трех жеребцов,

Пусть эти три жеребца красивые

Будут столь схожи хвостом и гривою.

Мастью и резвостью, каждой статью.

Чтобы с трудом их мог различать я.

Кто жеребцов приведет мне таких.

Дочке моей — наилучший жених!»

Тот, кто богат, побежал покупать,

Кто воровит, возмечтал своровать!

Смалу я не был к богатству приучен,

Матерью я воровать не обучен.

Брата лишен я, лишился отца.

Нане излил я тоску до конца.

Вот что мне мать отвечала на это:

«Так же, как ведомо белому свету,

Где он, священный паломников дом:

Дом — посреди, а земля — кругом,

Так же известна всем сакля та,

Где в Кабарде живет Курсолта.

Гордый Солта — он джигит знаменитый,

Лучшего не было в мире джигита.

Сын мой, сыщи Курсолту в Кабарде,

Он, Курсолта, и поможет в беде…»

Время мне дорого. Сам посуди-ка:

Если за стол я усядусь с тобою,

Если вина поднесет нам Альбика,

Если поставит блюда с едою.

Если с тобой поведу разговоры,

Могут меня обогнать богатеи.

Опередят меня сельские воры —

Трех жеребцов раздобудут быстрее,—

Вот что сказал Курсолте сирота.

И отвечает ему Курсолта:

— Сын мой, прибывший сюда издалека,

Очень скромна твоя просьба-речь,

Думал я: горе твое жестоко —

Мать-Кабарду я должен поджечь!

Трех жеребцов одинаковой масти

Можно достать, это — труд невеликий.

Но лишь сегодня достиг я счастья,

Свадьбу сегодня сыграл я с Альбикой.

Нет, этой ночью не сдвинусь я с места,

Из дому я никуда не поеду.

Не поглядев на красу невесты,

Не заведя с ней мирскую беседу.

В путь не зови ты сегодня меня,

Ты пережди эту первую ночь.

Будь моим гостем, сойди с коня.

Завтра успею тебе помочь.

Гость повернул к воротам гнедого.

В гневе такое сказал он слово:

— Что ж, оставайся с невестою белой,

Ждать ни одной я не буду ночи!

Хочешь свое довершить ты дело,

Дело мое отложить ты хочешь.

Не о тебе говорила мне мать.

Еду другого Солту искать!

Но Курсолта стальною рукою

Крепко схватил коня за узду:

— Что ты еще задумал такое?!

Что ты затеял мне на беду?!

С миром меня ты решил поссорить,

Имя мое захотел опозорить?!

Видимо, тот, кто вдовою воспитан, —

Как ни была бы разумна мать! —

Не понимает шуток джигитов:

Думал я только тебя испытать.

Если хоть где-нибудь в мире кобыла

Трех жеребцов-близнецов породила.

Как бы далеко ни было это,

Будут они во дворе к рассвету!

А не окажется на заре

У коновязи здесь, во дворе,

Трех жеребцов, что равно красивы,

Схожи друг с другом хвостом и гривой.

Знай, что погиб Курсолта-джнгит.

Знай, что врагами джигит убит.

Слушай, мой гость, в комнатушке

маленькой Мягкую нынче постель постлали мне.

Ляг на нее, отдыхай, вдовий сын,

Дело твое совершу я один.

Но на твоем скакуне проворном —

Уж разреши! — я отправлюсь в поход.

Конь мой пасется на пастбище горном.

Стану искать — целый день пройдет.

Словно бы ястреб на верх чинары,

Сел Курсолта на коня поджарого.

Солнце еще не успело зайти,

Красный закат горел на земле,

А Курсолта уже был в пути.

Сидя в удобном кленовом седле,

К цели спешил он, удачу клича,

Мчался, как ястреб летит за добычей.

Юный джигит, хоть устат с пути,

Все ж постеснялся в саклю войти.

Лишь с наступлением темноты

Тихо прилег на постель Курсолты.

Этого знать не могла Альбика.

Робко вошла и легла Альбика

Рядом с джигитом порой ночной:

Думала — это лежит Курсолта.

И, не открыв от смущенья рта,

К ней повернулся джигит спиною.

Рядом лежал он и глух и нем.

И удивилась тому Альбика,

Та, что, как солнце, золотолика:

«Видно, меня он не любит совсем?

Ласки и радости я не вижу!»

К мужу она подвигается ближе.

Но отодвинулся сын вдовы,

К девушке не повернув головы.

И все старания устремя,

Чтоб не притронуться к ней как-нибудь,

Все же нечаянно юную грудь

Пальцами он задевает двумя.

Саблю тотчас же джигит извлек,

Пальцы отсек, завязал в узелок

И положил узелок на окно.

Думал, того не видала Альбика —

В комнате было темным-темно.

Гнев на Альбику нашел великий:

«Ну, Курсолта! Задумал жениться,

В дом свой друзей без числа привел

И усадил за свадебный стол

Лишь для того, чтобы пред всеми хвалиться:

„Стала Альбика моей женой!»

Будет с меня!.. Ухожу домой!»

Бросилась к двери. В ту же ночь

Снова к отцу возвратилась дочь.

 III

А Курсолта на коне поджаром

Скачет и отдыха знать не хочет.

Ночь эта Божия стала короче.

Скачет он городом Белькузаром.

В городе том — как молва сказала —

Заперты крепко у генерала

Три жеребца в железном сарае.

И Курсолта, как будто играя,

Тяжкий железный сломал засов,

Вывел на волю трех жеребцов,

Схожих друг с другом во всех их статях,

Так что непросто всех трех различать их.

Только лишь звезды ушли с небосклона,

Вспыхнул рассвет над долиной зеленой —

Прибыл джигит Курсолта в Кабарду,

Трех жеребцов он вел за узду.

Трех жеребцов, что достойны князя,

Он во дворе привязал к коновязи.

В комнату быстро вошел, где спит

Гость молодой, сирота-джигит.

Тронув рукою его за плечо,

Стал Курсолта говорить горячо:

— Друг, подниматься с постели надо!

Прибыл я из Белькузарграда,

Слово свое сдержав, на заре.

Встань, погляди — стоят во дворе,

Крепко привязаны к коновязи

Три жеребца, достойные князя,

Мастью красивою радуя глаз.

Слушай, пока рассвет не погас.

На небо солнце взошло лишь частью

С ними домой поспеши на счастье! —

Так кабардинец сказал, Курсолта.

Живо поднялся джигит-сирота,

Трех жеребцов держа за узду,

Сел на гнедого, чтоб в путь пуститься,

Чтобы покинул с утра Кабарду.

И провожая его до границы, Так говорит ему Курсолта:

— Жаль, что покинешь ты наши места,

Что ненадолго зашел в мой дом.

Век бы тебя нам не отпускать бы!

Гость мой, прошу тебя об одном:

Ты не устраивай пышной свадьбы

Раньше, чем в гости к тебе не приеду,

Раньше, чем мы не продолжим беседу.

Сколько для пира нужно скота,

Водки зеленой, цветного вина —

Все привезу тебе я, Курсолта,

Все на себя я беру сполна.

Пир для тебя и друзей устрою,

Всех накормлю я щедрой рукою,

Ты же пока пребывай в покое.

На пограничное вышли место.

— Где же Альбика — моя невеста?

Что-то я в доме ее не встречал…

Гость на вопрос Курсолты смолчал,

Благодаря его за услугу.

Так и расстались два доблестных друга.

  IV

В час, когда звездочки с неба ушли,

Схлынула с неба ночная мгла,

Зори согрели лицо земли,

И с минарета воззвал мулла.

В час, когда набожные встают,

Въехал джигит в свой родной Дады-Юрт

И во дворе своей девы-отрады

Трех жеребцов из Балькузарграда,

Трех скакунов, что достойны князя,

К трем привязал рожкам коновязи.

Тою же утреннею порой

К матери он поспешил, домой.

И увидал их старец почтенный,

Выйдя для утреннего намаза.

Трех жеребцов, приятных для глаза,

Трех жеребцов красоты отменной,

Трех скакунов одинаковой масти

Старец увидел себе на счастье.

— Кто их привел, раздобыл их кто же

Трех жеребцов, что друг с другом схожи?

Спрашивал всех в ауле старик.

Дочке задал вопрос напрямик:

— Дочь, дорогая, скажи открыто,

Знаешь ли имя того джигита,

Кто жеребцов раздобыл красивых,

Тех, что друг с другом схожи на диво

Мастью и статью, хвостом и гривой?

Девушка та, что глазам услада,

Так отвечала: «Добрый мой дада!

Не упрекни, что прямо говорю,

Не упрекай, ничего не скрою:

Ранней порой я пошла за водою,

Вижу, джигит, что взращен вдовою,

Тихо ведет коня к водопою.

Потом покрыт его конь удалый.

Дышит скакун тяжело, устало.

Думала я, на джигита глядя:

«Верно, добыл он сегодня даде

Трех жеребцов, чьи столь схожи стати»».

Только услышал старик о том,

Сына вдовы пригласил он в дом

И, оказав уваженье, ласку,

Впряг наилучших коней в коляску,

И дорогие дары положив

Там, где нашлось им в коляске место,

Дочку-красавицу в ней усадив,

Зятя отправил с белой невестой.

Только умчалась коляска та,

Прибыл на свадьбу джигит Курсолта.

Слова сдержав, как велела честь,

К другу спешит он с приветом и лаской.

В гнутой коляске подарков не счесть —

Столько их, сколько вмещает коляска.

А на дороге — табун коней,

Жирных овец и баранов много.

Движутся овцы между камней —

Столько их, сколько вмещает дорога.

Целый табун, целый гурт скота

У богачей угнал Курсолта.

Другу на свадьбу джигит привез

Водки зеленой, вина — целый воз.

Стол во дворе водружен ольховый,

Заняли гости свои места.

Стал тамадой на пиру Курсолта,

И, обратив к нему свое слово,

Так говорит жених, его друг:

— Эй, Курсолта, погляди вокруг!

Здесь собрались все красавицы наши,

Выбери ту, что, по-твоему, краше.

Всех повнимательней огляди-ка!

Нынче тебя мы просватать должны,

Ведь от тебя убежала Альбика.

Ты, Курсолта, теперь без жены.

Надо тебе поскорее жениться!

И Курсолта стал разглядывать их —

Стройных красавиц пришедших на свадьбу

«Не промахнуться бы, не прогадать бы! —

Думает славный джигит, беспокоясь.—

Все они — ясные звезды точь-в-точь».

Но за стеклянным окном — по пояс —

Вдруг старика показалась дочь

Перед взволнованным Курсолтою

И ослепила его красотою.

Снова спросил его сын вдовицы:

Выбрал ли ты из сидящих вокруг

Ту, на которой хотел бы жениться?

Что мне сказать тебе, добрый друг?..

Девушки тут собрались на диво:

И хороши собой, и учтивы,

Но поглядела одна в окно —

Стало в глазах у меня темно.

Там, за стеклом, показалась девица…

Если бы мог я на ней жениться,

Лучшей жены Курсолте не надо,

Я полюбил ее с первого взгляда! —

Вот что сказал джигит Курсолта.

И побледнел сын вдовы неспроста:

— Рад за тебя, Курсолта, мой друг!

Сколько бы ты ни глядел вокруг,

Лучше тебе не сыскать, дорогой.

Нет в целом свете такой другой,

Хоть все глаза проглядел бы, глядя.

Это двоюродная сестрица —

Дочь моего любимого дяди.

Можешь на ней, Курсолта, жениться.

И обратился к гостям сын вдовицы.

Славным гостям он сказал учтиво:

— Слушайте, гости, меня без гнева.

Благодарю вас, что к нам пришли вы,

Что посетили вы нашу свадьбу.

Нынешний пир придется прервать мне.

К новому пиру готовьтесь все вы,

Ну а пока по домам расходитесь,

И не браните меня, не сердитесь!

Гости покинули пышный стол.

Следом сын вдовицы ушел,

Впряг он в коляску коней поджарых,

Взял для Солты он много подарков.

К милой своей приходит джигит,

Тяжко вздыхая, он ей говорит:

— Слушай меня, моих глаз отрада.

Слушать тебе со вниманием надо,

Как жеребцов столь схожих достал я:

Мне помогал Курсолта удалый.

Я к Курсолте поскакал в Кабарду.

Чтоб рассказать про свою беду.

Мне показали джигиты дорогу.

Он восседал пред своим порогом

Низко на стуле аварском, треногом.

Я рассказал ему — в чем мое дело.

С места, немедля, сорвался смелый,

Чтоб не печатился я, сирота!

Вот что сказал тогда Курсолта:

«Если хоть где-нибудь в мире кобыла

Трех жеребцов-близнецов породила,

Как бы далеко ни было это,

Будут они во дворе к рассвету!

Видишь, вот там, в комнатушке маленькой,

Мягкую нынче постель постелили мне.

Ты отдыхай на ней, сирота!» —

Так он сказал, джигит Курсолта,

Сел на коня и пустился в дорогу.

Днем я, робея, сидел у порога.

Лишь с наступлением темноты

Тихо прилег на постель Курсолты,

Занял его, жениховое, место.

Это не знала Альбика, невеста.

Рядом легла порою ночною.

Думала, с нею лежит Курсолта.

И, не раскрыв от смущения рта,

Я повернулся к Альбике спиною.

Верно, ей казалось дико —

Ближе придвинулась к мужу Альбика.

Я попытался ее оттолкнуть.

Два моих пальца задели грудь.

Тут же я верную саблю извлек,

Пальцы отсек, завернул в узелок

И положил узелок на окно.

В комнате было темным-темно,

И ничего не видала Атьбика.

Гнев охватил ее, видно, великий:

Встала она, убежала прочь.

Верно, к отцу возвратилась дочь.

Верно, она Курсолту проклинает,

А Курсолта того и не знает.

Я предложил ему нынче: «Друг!

Ты огляди всех красавиц вокруг,

Выбери самую наилучшую —

Станет она женой Курсолты».

А Курсолте приглянулась ты.

Ибо ты — солнышко золотолучее!

Слово джигита я соблюду,

Хоть без тебя мне и свет не мил,

Ты с Курсолтой поезжай в Кабарду.

Только все то, что сейчас говорил,

Радость моя, моих глаз услада,

Передавать Курсолте не надо!

И отвечает ему девица,

Чьей красотою Чечня гордится:

— Жизнь не мила мне, друг, без тебя

Но чтоб не быть позору-стыду,

Всею душою тебя любя,

Я отправляюсь в Мать-Кабарду.

Все, что сказал ты, все так и сделаю,

Стану женой Курсолты без спора я.

С другом прощается сын вдовицы:

— Быть у тебя на пиру не могу я,

Это же — двоюродная сестрица.

Если на свадьбе твоей я буду,

То обо мне подумают худо,—

Вот что сказал он, бывший жених,

И в Кабарду их отправил, двоих.

И Курсолта в коляску рессорную

Сел, весь блистая, с невестой белою

И поскакал в Кабарду родную.

V

Кони помчались дорогой знакомой,

И показались родные места.

Прибыл в аул, к родному дому,

С белой невестой джигит Курсолта.

Свадьбу богатую весело правит,

Гости хозяина щедрого славят

И за столом угощаются вволю.

Длится семь дней, семь ночей застолье.

И наконец на восьмую ночь

Входит к невесте жених горячий.

Входит и видит, что горько плачет

Гордой Чечни ясноглазая дочь.

И Курсолте это вовсе не нравится.

Так говорит он чеченской красавице:

— Слушай меня: если конь не по нраву,

С ним расстаюсь я тотчас же, право.

Если красавица мной не довольна,

Эта красавица мне не нужна.

Мне ты покуда еще не жена,

Я не коснулся тебя и невольно

Ты, как была, так осталась чиста.

К даде тебя отвезет Курсолта.

И отвечает ему девица,

Чьей красотой вся Чечня гордится:

— Да не спознаешься ты с неудачею!

Лучше джигита не видано сроду.

Нет, Курсолта, не от горя плачу я.

Просто, мне вспомнились детские годы.

— Счастлива, девушка милая, будь ты!

Сколько живу — не видывал сроду,

Чтобы рыдали так горько люди,

Вспомнив давнишние детские годы.

Правду скажи мне, прошу, без стеснения

Дай своим горьким слезам объяснение.

Если всей правды не скажешь, красавица,

С жизнью своей я сумею расправиться —

В сердце пущу себе пулю свинцовую.

Ночь не пройдет, как сдержу свое слово я.

И говорит ему глаз услада:

— Всюду, куда ни ступлю, — преграда:

Если всю правду тебе поведаю,

Будет разгневан сын честной вдовицы.

Если по-прежнему буду таиться,

Ты, Курсолта, умрешь до рассвета.

Все же я правду тебе открою!

Слез и тоски назову причину.

Все расскажу про вдовьего сына.

В час, когда ты находился в дороге,

Он, посидев у тебя на пороге,

Лег на постель, на твое же место.

Вскоре явилась твоя невеста

И посчитала, что он — Курсолта.

Рядом легла порою ночною.

И не раскрыв от смущенья рта,

К ней повернулся джигит спиною.

Вздумала девушка лечь впереди —

Он попытался ее оттолкнуть

И прикоснулся к ее груди:

Два его пальца задели грудь!

Верную саблю свою он извлек,

Чтоб пред тобой ему быть неповинным,

Пальцы отсек, завязал их в платок —

Вот что случилось со вдовьим сыном!

Пальцы в платочке лежат на окне.

Весь узелок в крови его алой.

Жалко джигита сделалось мне —

Вот почему я так горько рыдала.

Дальше, наверное, лгать не годится:

Сыну вдовы я — совсем не родня.

Он с малолетства любит меня,

Это на мне он хотел жениться.

Мне без любимого жить невмочь.

Я — старика Цонтаройского дочь.

Честный джигит усмехнулся чему-то,

Даже обрадовался как будто:

— Вовремя правду узнал Курсолта.

К счастью, невеста друга чиста,

Если бы только было иначе,

Если б коснулся тебя хоть рукою,

Я бы вовеки не знал покоя

И никогда не увидел удачи!

Птицей взлетев, поскакал стремглав

Гордый Солта на коне удалом.

Свадебный поезд поспешно собрал он.

Девушек лучших, джигитов созвав.

В гнутых колясках на мягких рессорах —

Самых богатых подарков ворох.

Девушки стройные и джигиты,

Те, что отвагой своей знамениты,

Звонко смеются и в бубны бьют —

Свадебный поезд спешит в Дады-Юрт.

С пандуром, с бубном несется поезд.

Рядом с красавицею устроясь,

В гнутой коляске с ней сидя вплотную,

Обнял джигит сноху молодую.

(Обнять жену друга с родственными чувствами у чеченцев допускается.)

Свадебный поезд — путем веселым

Мчится, грохочет по высям и долам,

И наконец — в середине дня —

Солнцем встречает их Мать-Чечня.

Поезд въезжает во двор вдовы —

Дверь ее нынче для всех отперта.

И чтоб пустой избежать молвы,

Всем объявляет джигит Курсолта:

— Слушайте те, кто теснится вокруг,

Слушайте те, что подальше стоят!

Сын этой честной вдовы — мой друг,

Он для меня — все равно что брат.

Старый мой долг я ему вернул.

За горы, в свой кабардинский аул,

Я увозил невесту его,

Чтобы отпраздновать там торжество.

Семь долгих дней, семь долгих ночей

Мы в Кабарде пировали моей,

А как восьмая надвинулась ночь,

К вам я вернулся с моей дорогой,

С дивно прекрасной моей снохой.

Вот она, старца почтенного дочь!

К вам я сокровище ваше привез.

Братья чеченцы, садитесь за стол!

Мчался наш поезд веселой дорогой!

Водки, вина я навез вам много.

Мясо горою лежит на подносе.

Кушайте, сколько душа ваша просит.

Семь светлых дней, семь темных ночей

Будет накрыт этот стол для гостей! —

Так свою речь завершил Курсолта.

А завершив, поспешил Курсолта

К другу любимому — сыну вдовицы,

Чтобы ему наконец открыться. —

Вслушайся, друг, в смысл моих речей:

Правил я свадьбу семь дней, семь ночей,

С той, что назвал ты сестрицей твоей,

И заглянул на восьмую ночь

В комнатку ту, где была она —

Гордой Чечни звездоглазая дочь.

Вижу, что плачет она у окна.

Стал я расспрашивать, почему

Девушка плачет в моем дому,

Может случиться — даров ей мало?

Долго она отвечать не желала.

Стал я просить: «Говори без стеснения,

Дай своим горьким слезам объяснение.

Если не скажешь всей правды, красавица

С жизнью своей поспешу я расправиться

В сердце пущу себе пулю свинцовую»,—

Так я сказал и сдержу свое слово я.

И, пожалев меня, все мне поведала

Сердца отрада, глазам услада.

Ты не сердись на нее из-за этого,

В сердце своем не таи досады!

 VI

Заняли гости свои места,

Снова возглавил стол Курсолта.

Снова рекою вино потекло.

И, никому не сказав ни слова,

Вышел жених, оседлал вороного

И, словно ястреб, вскочил в седло.

Как офицер, что в клуб отправляется,

Словно мужик к реке спускается,

На скакуне быстроногом летит,

В Кабарду стремится джигит.

Вот Курсолты белостенный дом.

Конь под оконцем замедлил бег.

Видит вдовицын сын под окном

Шелковым связанные платком

Пальцы лежат — те, что он отсек.

Сунул в карман узелок молодец.

Улицей узкою, незнакомой

Путь свой направил к другому дому,

Где проживает Альбикин отец.

— Ассалам алейкум! День добрый вам! —

Старцу чеченец принес свой салам.

— Ва алейкум салам! Живи с добром!

Да осенит тебя милость пророка!

Гость незнакомый, мой дом — твой дом!

Рад тебя видеть, пришелец издалека!

Если сюда ты приехал по делу,

Ежели помошь нужна — расскажи!

Все без утайки поведай смело.

Я помогу тебе, пока жив!

Если ты в гости — слезай с коня!

Переночуй, отдохни у меня! —

Вот что чеченцу сказал старик.

И отвечал джигит напрямик:

— Старец, в довольстве живи и холе!

Здесь, в Кабарде, не по доброй я воле

И не могу провести здесь ночи.

Дело мое — короткое очень.

Дада, за то, что помочь мне хочешь,

Благодарение этому дому!

Прибыл сюда я по делу чужому.

Горя-беды я на вас не накликаю.

Ты разреши мне, почтенный дада,

С дочкой твоей повидаться — Альбикою,

Мне побеседовать с нею надо.

Что ж, я тебе не чиню препятствий.

Дочь моя милая снова дома.

— Маршалла, славная Альбика, здравствуй!

— Маршалла и тебе, гость незнакомый!

Послан ты кем-нибудь к дому нашему?

Ты уж прости, что тебя расспрашиваю.

Кто ты такой? Из какого края?

Я почему-то тебя не знаю,—

Вот что сказала чеченцу Альбика —

Та, что, как солнце, золотолика.

И отвечал ей джигит из Чечни:

— Пусть будут ясными твои дни!

Чтобы печалей ты не видала!

Ты ведь и вправду меня не знала,

Я же, Альбика, давно тебя знаю.

Здесь я по делу, никем не послан.

Кто я такой, из какого края —

Все я тебе поведаю после.

В дом ваш, Альбика, я прибыл с просьбой.

Просьба моя — к тебе, златоликая.

Если не выполнишь просьбы гостя —

Гость, не открывшись, простится с Альбикою.

Если исполнишь просьбу, тогда я

Все расскажу, ничего не скрывая.

Выполнишь просьбу? Ответь мне сначала!

Кротко Альбика ему отвечала:

— Гостя желание — жизни дороже.

Думаю, ты не поступишь худо.

Только не терпится знать мне: кто же,

Кто ты, наш гость? Приехал откуда? —

Снова спросила Альбика джигита.

— Слушай, Альбика, скажи открыто:

Из-за чего убежала ты

От кабардинского Курсолты? —

Так вопрошает сын честной вдовицы.

— Гостя обманывать не годится.

Если доверия не заслужу,

Как тогда людям в глаза погляжу?!

Лгать с малолетства и не умела.

Я расскажу тебе, как было дело.

От Курсолты потому я бежала,

Что не любил он меня нимало.

Видно, женился на мне для того,

Чтоб увидали его торжество,

Чтоб говорил весь аул: «Гляди-ка,

Замуж пошла за него Альбика!..»

Семь светлых дней, семь темных ночей

Он, Курсолта, угощал гостей.

Лишь не седьмую ночь еле-еле

Гости все жирные яства доели.

Только спустилась ночная мгла,

В комнату малую я пошла.

Вижу: лежит Курсолта на постели.

Рядом легла я порою ночною.

Он повернулся ко мне спиною.

Я попыталась лечь впереди.

Он захотел меня оттолкнуть

И прикоснулся к моей груди —

Два его пальца задели грудь.

Острую саблю тогда он извлек,

Пальцы отсек, завязал в платок

И положил узелок на окно.

Все я видала, хоть было темно.

Если ему так противно оно —

Тело мое, моя грудь и кожа,

Мне у него остаться негоже,—

Вот что сказала, вздыхая, Алъбика —

Та, что, как солнце, золотолика.

Выслушай то, что на сердце лежит.—

И рассказал ей всю правду джигит.

Выложил все, ничего не тая:

Ты погляди, вот — рука моя!

Смотрит и видит Альбика в тоске:

Только три пальца на этой руке!

И пожалела она до слез

За то, что увечье себе нанес.

Бог да хранит тебя, сын вдовицы!

Лучше мне было на свет не родиться!

Что ж тут поделать! Грусти не грусти —

Пальцам отрубленным не отрасти!

Добрый джигит и без пальцев в чести!

Все же помочь бы тебе я хотела.

Ты расскажи мне, в чем твое дело.

Все расскажи мне, доверься Альбике.

— Пир в нашем доме сейчас великий.

Льется вино за столом, как вода.

А угощает гостей Курсолта.

А Курсолта за столом — тамада.

Честью прошу: возвращайся ты

Вместе со мною в дом Курсолты!

Пред Курсолтой я в большом долгу.

— Что же, джигит! Я тебе помогу.

Не колебалась Альбика нимало,

Тут же отцу посланца послала.

Старый отец снарядил се в путь.

Подал коляску на мягких рессорах,

В гнутой коляске не что-нибудь,

В этой коляске — подарков ворох.

Рядом с Альбикой усевшись вплотную,

Обнял чеченец сноху молодую.

Мчится с ней вместе в аул Курсолты,

Чтобы доехать до темноты.

Мяса они с собой захватили.

Водки зеленой — сотни бутылей.

Только приехав, накрыли стол.

Тотчас на пир весь аул пришел,

Чтобы от сердца повеселиться.

И возгласил сын честной вдовицы:

— Будьте вы счастливы, кабардинцы!

Кушайте, гости, и пейте вволю!

Да не кончается это застолье!

Семь дней, семь длинных ночей

Стол этот будет накрыт для гостей!

Всех накормив, напоив до отвала —

Много гостей за столом пировало! —

Семь долгих дней, семь ночей веселясь,

И, наконец, с Дады-Юртом простясь,

Средь молодых поезжан, точно князь,

Вновь устремился в родные места,

Едет к себе в Кабарду Курсолта.

Едет, задумавшись, долгой дорогой.

И Курсолту удивляет немного:

«Где же джигит, где вдовий сын?

Как же со свадьбы ушел он один?»

Правит поджарым и не спешит

Гордый Солта — кабардинский джигит.

Но, приближаясь к аулу родному,

Но к своему подъезжая дому,

Слышит он музыку там и веселье,

Слышит он пира широкого гул.

«Празднует что-то родной мой аул.

Свадьбу справляют иль новоселье?

Кто в моем доме средь белого дня

Пьет и поет за столом без меня?»

Рады джигиты ему отвечать бы.

Да и они не поймут причины.

К дому подъехав, увидели свадьбу

И тамаду — вдовьего сына.

— Ассалам алейкум, мой друг-сирота!

Мед да вкушают твои уста! —

Ближе подъехав, сказал Курсолта.

— Ва алейкум садам! Живи ты с добром!

Вовремя ты возвратился в свой дом!

Мы за тебм и Альбику пьем! —

С речью такою поднял джигит

Рог, что вином дорогим налит.

И, отхлебнувши один глоток,

Он передал Курсолте этот рог.

Рог золотой держа возле рта,

Так отвечал джигит Курсолта:

— Будьте здоровы, друзья-джигиты!

Видел я тех, что не зря знамениты.

Но не встречал до сих пор вокруг

Верных таких, как чеченец — мой друг.

Если бы небо на землю упало,

Не пострадала бы дружба нимало,

Если б взлетела земля к небесам,

Не изменяют такие друзья!

Дружба такая, как золото, ценится.

Пью за того, кто мне ближе брата.

За сироту, за джигита-чеченца,

Дружбы зерно взрастившего свято,

Я осушу этот рог вина! —

И Курсолта выпил рог до дна.

Семь светлых дней, семь темных ночей

Стол во дворе был накрыт для гостей.

И, Курсолты прославляя дом,

Пили и ели за этим столом.

Все же окончился пир знаменитый.

Только вдвоем остались джигиты.

Дни пробегали, прошли года —

Дружбу они берегли неизменно.

И Мать-Чечня, и Мать-Кабарда

Дружбы великой узнали цену.

Жили джигиты своим трудом,

Честно владели своим добром

И ничего не желали чужого.

Благословляли их сироты, вдовы.

Жили, не знали черного дня

Оба джигита, дружбу храня.

Перевод с чеченского Д. Голубкова

К о м м е н т а р и й. Илли о кабардинце Курсолте

Записана Цугаевым Хасмагометом со слов Кунтаева Хозы в с. Гехичу Ачхой-Мартеновского района ЧИАССР. Впервые опубликована в сборнике «Илли. Героико-эпические песни чеченцев и ингушей» (Грозный, 1979).

Песня эта имеет в Чечне много вариантов. Главный герой именуется в них по-разному: Курсолта, Солта, Солса. Солта — это Султан с усеченной конечной согласной «н», а Солса искаженное имя Сослан. Начальная частичка «Кура» означает «гордый». В данном случае этот эпитет слился с именем Солта и образовал антропоним Курсолта.

Песня представляет собой типичную илли, в которой, однако, затрагивается не война, не набеги дружин «военной демократии», а вопросы взаимоотношений двух соседних народов — кабардинцев и чеченцев.

Главная мысль в песне — апология дружбы и братства двух народов, восхваление моральной чистоты героев и верности их дружбе.

И в этом отношении как произведение большой художественной силы илли эта не потеряла воспитательного значения и в наше время.

Перипетии сюжетного развития здесь сложны, повороты и коллизии неожиданны, произведение само по себе объемно, образы героев яркие, языковые средства, сравнения, эпитеты в подлиннике — богатые. Все это характеризует типичную илли.

Трудно датировать пору возникновения песни. Но по косвенным данным, по упоминанию селения Дада-Юрт, которое было разрушено царскими войсками летом 1819 года, но упоминаемому здесь городу Белькузар (старинное название Кизляра) можно полагать, что илли возникла в XVIII веке.

В песне упоминается мечеть, но из содержания песни совсем не видно, чтобы герои здесь — Курсолта, вдовий сын, кабардинцы, чеченцы — были особенно привержены к исламской религии. Все они любят хорошо поесть и пображничать. Эти обстоятельства также характеризуют общественные отношения описываемого в илли времени: в XVIII веке мусульманство в Чечне только-только укоренилось, но не было таким крепким, как в период мюридизма Шамиля.

О Цонтаройском Даде как основателе села Дада-Юрт есть отдельная илли.

«…Мать, извини, что о ней говорю я…» — по чеченским обычаям сыну говорить с родителями о своих сердечных делах считается неприличным. А дочь с матерью может говорить.

«…cвященный паломников дом…» — имеется в виду священная Кааба в Мекке. С Каабой сравнивается дом Курсолты, к кото­ рому, как паломники к Каабе, со всех сторон сходятся джигиты.

«…Так же, как в клуб офицер отправляется, так, как мужик к реке спускается…» — так привычна для вдовьего сына дорога к Тереку, через который нужно перейти, чтобы проехать в Кабарду. Сравнение, конечно, из более позднего времени.

«…Быть у тебя на пиру не могу я…» — по чеченским обычаям родственники со стороны невесты на свадебном торжестве в доме жениха не присутствуют. Не присутствует на свадьбе и сам жених: он гуляет у кого-нибудь из своих друзей. В наше время эти обычаи так неукоснительно уже не соблюдаются.

«…Обнял джигит сноху молодую…» — жена брата, друга или побратима считается, как родная сестра. Друг может обнять жену друга по-братски. В дальнейшем вдовий сын, отрубивший себе два пальца, коснувшиеся груди Альбики, после того как он подружился с Курсолтой, в коляску садится рядом с ней и обнимает ее. Подружившись друг с другом, вдовий сын и Курсолта относятся к женам, как к сестрам своим.

«…Ты прости, что тебя расспрашиваю…» — раньше истечения трех суток, по чеченским обычаям, хозяину дома было неприлично спрашивать у гостя, кто он такой и по какому делу приехал. Пословица говорит: «У гостя нет национальности».

«…И Мать-Чечня, и Мать-Кабарда…» — в чеченских песнях всякая родина (даже родина врагов) именуется с эпитетом «мать».

«…Благословляли их сироты, вдовы ..» — здесь имеется в виду, что добычей Курсолте и вдовьему сыну служило вражеское добро. Из захваченной добычи долю они выделяли вдовам и сиротам.

 

Илли о князе Кахарме кабардинском

 Смертью отца, как горою, придавлен.

Сон потерял и тоскою отравлен,

Брата, чтоб горе делить, не имея,

И потревожить сестренку жалея,

Кахарма, князь-кабардинец, жестоко

Скорбью сыновней скорбел одиноко.

Вдруг среди ночи пришли к нему в дом

Дяди, отца его братья, вдвоем.

Думая, что их душа сокрушалась,

Что привели их забота и жалость,

Их посещенью нежданному рад,

Так кабардинец сказал, говорят:

— Ныне, о братья отца моего,

Вашим приходом я в горе утешен,

Ибо подумали прежде всего

Вы о племяннике осиротевшем.

Благо вам, братья отца моего!

От одиночества вы избавители,

Я не забуду о вашем добре.

Чтобы мою вы признательность видели,

Встаньте, мои тамады, на заре —

Вместе пойдем мы, без лишнего слова,

Горной тропою и тропой полевой

Мерить большое наследство отцово:

Я — своим шагом, а вы — бечевой.

По справедливости я на три части

Длинную горную цепь разделю,

Так же я ровную степь разделю

И без обид на три равные части

Конский отборный табун разделю.

На семь железных запоров закрытую,

Кладом серебряным, златом набитую

Вскрыть я отцову казну повелю

И на три части ее разделю.

Дяди такое промолвили слово:

— Первенец нашего брата родного!

Шли мы к тебе не за долей наследства,

А известить о приезде царя,

С коим был дружбою связан отец твой.

Чтобы вернее ты сердце привлек его,

Нужно попотчевать гостя высокого

Пищей, какой не едал он доселе,

Нихой, какой не пивал он доселе.

(Ниха — просяная водка, буза.)

Но хитрецов отвергая совет,

Кахарма-князь возразил им в ответ:

— Где я достану, скажите сначала,

Пищу, какой еще царь не едал,

Ниху, какой еще царь не пивал?

Трудно найти их, а времени мало!

Вдоволь поставлю я мяса вареного,

Вдоволь подам я питья светлодонного,

И чужеземцы высокочтимые

Будут похваливать нас, тамады мои.

Выслушав князя суждения здравые,

Заговорили братья лукавые:

— Если ты примешь, как гостя простого,

Друга отца да еще властелина,

Не избежишь ты упрека царева.

Будет и нам тебя жалко, как сына.

И потому, как ни разу дотоле,

Думая ночь напролет о застолье,

Так мы решили: царя с провожатыми

Жареными угостим мы орлятами,

Пить мы глаза им предложим орлиные…

(По некоторым илли, есть поверье, что вороны, прежде чем выклевать
глаза убитого джигита, выпивают глазную жидкость.)

……………………………………………………

И, говорят, этот Кахарма честный

Начал спускаться по круче отвесной,

Чтобы к гнезду подобраться орлиному.

Вот собщил он, что цели достиг.

Стал он птенцов отбирать у орлицы,

Стала орлица над князем кружиться,

Не оставляя его ни на миг.

И под ударами клюва и крыльев

Князь отступил, и вконец обессилев,

Чтоб не погибнуть в гнездилище каменном,

Вверх своим родичам крикнул тот Кахарма:

— Доблести мало — насильно отнять

Птенчиков малых у матери-птицы,

Да и устал я с орлицею биться,

Мне от орлят ее не отогнать.

Вытащите меня, Бога ради!

Стали тогда говорить ему дяди:

— Не для того же тебя опускали мы

Вниз, до гнезда под отвесными скалами,

Чтобы вытаскивать, Кахарма-князь!

Сладишь с орлицей — твоим это птичье

Станет жилище, о Кахарма-князь!

Если не сладишь — сам станешь добычей

Грозной жилицы, о Кахарма-князь!

Понял князь Кахарма: братья отца его,

Алчные, жадные, жаждут конца его,

Чтоб захватить все наследство отцово.

И обещал им князь Кахарма снова:

— Меряя землю веревкой, шагами,

Я на три части — увидите сами —

Длинную горную цепь разделю,

Так же и ровную степь разделю,

Да и отары на пастибищах горных,

И табуны на равнинах просторных.

Но не бросайте меня, ослабевшего,

Здесь, где клокочут одни лишь орлы

В этой расщелине дикой скалы.

И отвечали искавшие власти:

— Незачем, князь, разделять натри части

Горы вверху и равнины внизу,

Скот на лугах, под замками казну.

Их пополам будет легче делить нам!

И, говорят, удалились они,

Князя в гнездилище бросив гранитном,

Бросив из зубровой кожи ремни.

А на погибель покинутый Кахарма

Вслед им кричал, что душою клянется

С ними расправиться, если вернется.

Там, на высотах, дядья поделили

Кряжи, отары на пастбищах горных,

Вниз по тропинкам сойдя, поделили

Степь, табуны на равнинах просторных,

И, возвратившись на княжеский двор,

Прочь оттолкнули сиротку-племянницу —

Рады, что целой казна им достанется.

Князя три дня не видала любимая:

В турмал подзорный смотря то и дело,

Девушка все глаза проглядела —

Милого нет… Лишь под вечер заметила:

Друг ее князя отправился на реку.

С медным кувшином, повешенным на руку,

Быстро бегом побежала вдогонку

И позвала она юношу звонко,

Тонкой рукою к себе поманила

И, говорят, со слезами спросила его:

— Что с твоим другом, признайся, случилось?

Я в эти дни извелась, истомилась…

И, говорят, говорил ей тот юноша:

— Если ушел он порою полуночной,

Будет неделю без вести отсутствовать.

Утром ушел — будет месяц отсутствовать.

Смертью отца огорченный, он в горы,

Видно, ушел горевать свое горе.

Будь терпеливой — вернется твой Кахарма,

Ждать его будем без всякой опаски мы.

Девушка вымолвила со слезами:

— Сделанного мастерами армянскими

Турмала с двенадцатью зеркалами

Пальцем колесико я повращала.

Горы с долинами вблизи приближала,

Долго следы на тропинках разгадывала,

Долго пути, где он ходит, разглядывала —

Горные цепи и ровные степи,

Но, кроме кручи кремнистой, весь свет

Клятвой клянется, что князя в нем нет.

А над скалою кремнистою в небе

Только орел одинокий парит,

Кружит на ней, а в гнездо не садится.

Сердце мне: «Кахарма там!» — говорит.

Кажется мне, на наследство позарившись,

Князя там бросили злые дядья,

С кручи в кремнистую щель спустя.

Полосы зубровой кожи ты связывай,

Надо, к далекой скале поспешив,

Нам осмотреть тот суровый обрыв.

Юноша без промедленья, как сказано,

Вяжет веревки ременные туго

И достигает с подругою друга

Кручи отвесной средь каменных гряд,

Где лишь орлы одиноко парят.

Вдруг из расщелины в темном утесе

К девушке стон ее князя донесся,

И закричала она, говорят:

К нам по ремню поднимайся, любимый!

Друг ей из бездны ответил незримый:

В этом обрыве дядьями оставленный,

Перед приезжим владыкой ославленный,

В схватке с орлицею дикой ослабленный,

Голодом мучимый, горем подавленный

И от желания жизни избавленный,

Я не могу уже муки терпеть

И лишь прошу: дайте мне умереть.

И отвечала она, говорят:

— О мой любимый! Умри ты сегодня —

Лишней мне будет и милость Господня.

Если ты ночью злосчастною этою

С жизнью расстанешься несправедливо,

Богом клянусь — за тобой я последую.

Иль поднимись, или прыгну с обрыва!

Сердцем поверил ей Кахарма-князь.

Смерти той девушки в пропасти черной

Больше, чем собственной смерти, страшась,

Выбрался он из расщелины горной.

Другу и девушке, любящим, преданным,

О злоключенье поведав изведанном,

Заторопился домой он…Рыдая,

Встретила князя сестренка родная —

Очи от слез у бедняжки красны.

А за разделом отцовской казны

Братьев отца захватив неожиданно,

Выполнил Кахарма клятву о мести:

Насмерть сразил их обоих на месте.

Так поступил он с богатым наследьем:

Роздал все золото близким соседям.

С мертвыми так поступил он телами:

Вместе зарыл их в мусорной яме.

Позднею ночью улегся князь Кахарма.

Вдруг он проснулся то ли от топота,

То ли от ржания лошадиного —

Спешный гонец верховой разбудил его:

— Эти бумаги из Белькузар-города

В город Москву для владыки царей

Через леса, и равнины, и горы ты,

Можешь не можешь, доставь побыстрей.

Не утаив ни единого слова,

Передал я приказанье царево.

Только умчался гонец верховой.

Князь, еще слабый, поник головой.

Думы собран он, лишенный покоя,

Вспомнил, что есть тут джигит боевой.

Имя его — Астемир из Шатоя.

И разбудил он сестру свою младшую:

— Коль угрожает селенью беда,

Кто совладает с лихою бедою?

Только один Астемир из Шатоя!

Сбегай к нему, пусть приходит сюда.

Кахарму, что наклонился над нею,

Девушка выслушала, краснея —

Втайне любила она Астемира

И оттого покраснела она,

Что побывать в его доме должна.

Что предстояло его ей увидеть

И что боялась она себя выдать,

Кахармы передавая призыв…

И побежала она, затаив

То, что ей душу так долго томило,

И со двора позвала Астемира.

Славный джигит Астемир из Шатоя

Храбрость которого чтил весь аул,

На ноги бычьи чувяки обул.

На лоб надвинул шапку баранью,

В руку зажал он ярлыгу чабанью

И перед князем предстал, говорят.

— Есть у тебя ко мне дело какое? —

Князя спросил Астемир из Шатоя.

Князь ему сказывать стал, говорят:

Братья отца моего меня предали,

Горю предаться сыновнему не дали,

Стали со мной толковать и хитрить,

Чтобы наследство отца захватить.

Замыслом был я обманут преступным,

Брошен в орлином гнезде недоступном.

В схватке с орлицей, от жажды и голода

Я в эти ночи вконец изнемог,

Стрелами горя все сердце исколото,

Переступить не могу за порог.

А между тем перед самым рассветом

Конный гонец ко мне прибыл с пакетом

И с приказанием: «Эти бумаги,

Можешь не можешь, доставь поскорей

В город Москву для владыки царей».

Ныне ослаб я, ты полон отваги —

Некому больше исполнить приказ,

Добрый джигит Астемир из Шатоя!

И говорит Астемир из Шатоя:

— Хоть и живем мы в селенье одном,

Раньше не звал ты меня в этот дом.

Вот и пришел я с чабанской ярлыгою,

Думаю, скот посылаешь пасти.

Ты уж меня за оплошность великую,

Мой тамада достаточный, прости!

Переоденусь, достану оружие

И на коне моем черноколенном,

Богом клянусь, я вернусь непременно,—

Молвил и вышел из дома наружу

Славный джигит Астемир из Шатоя.

Князь закричал, догоняя его:

— Лучше возьми скакуна моего,

Лучше оружьем моим опояшься!

И отвечал Астемир богачу:

— Князь, на слова мои не обижайся,

Ими я вовсе сказать не хочу,

Что моего снаряжения хуже

Конь твой лихой, дорогое оружье.

Благодарю за твой щедрый дар,

Но у меня есть армянский мажар

Глазу привычный, двенадцатигранный,

Черноколенный скакун неустанный,

Ветру противостоять привыкший,

Бок под свинец подставлять привыкший.

Если паду на чужбине, погибший,

Жизнь мою кончить хотелось бы мне

С верным оружьем на любимом коне.

И поспешил он домой, и отменным

Верным оружием вооружившись,

И на коне своем черноколенном

Возле усадьбы своей покружившись,

Он возвратился на княжеский двор…

……………………………………………………

Вот проскакав по дороге наметом,

Въехал он в город Москву, наконец,

И приближаясь к дворцовым воротам

Стражникам крикнул чеченский гонец —

Царь-де московский пусть выйдет к нему

Строго сказал ему старший по страже:

— Сам ты по делу зайди своему.

Крики услышал властитель столицы.

Сразу же вышел властитель столицы,

И, говорят, Астемир из Шатоя,

Близко увидев воочью царя,

Так обратился к нему, говоря:

— Знак ты мне выдай, что я в твои руки

Отдал бумаги из Белькузар-города!

Слову чеченского всадника гордого

Царь удивился, а сам говорит:

— Спешься, чеченский хороший джигит.

Я ни от горца и ни от солдата

Раньше не слышал столь радостной вести

Будешь ты нами одарен богато,

Встречен старшинами нашими с честью,

А для веселья у нас есть княгини.

Так же, как каждое утро, и ныне

Вновь мы отправим к железному мосту

Всадников сотню. Ты с ними пойдешь.

Правда, обычно из них девяносто

Не возвращаются: Ахта проклятый

Десятерых оставляет в живых —

Дескать, пусть царь и узнает от них.

Где остальные бойцы… А сегодня

Не возвратилась оттуда вся сотня.

Все же тебе мы дадим провожатых.

И отвечал Астемир из Шатоя:

— Я не приехал сюда с провожатыми,

Без твоих ста офицеров с солдатами

И доберусь я один до Чечни.

Царский прием я не вспомню с обидой,

Лишь об одном попрошу: ты мне выдай

Знак, что бумаги тебе вручены,

Чтобы достойно вернулся я в горы.

Твердость джигита чеченского видя

И что бессмысленны все уговоры.

Знак о бумагах полученных выдав,

Царь, говорят, отпустил Астемира,

Благополучья желая и мира.

Как расстается с землею солнце,

Так этот храбрый джигит чеченский

С городом в тыщу дымов расстается,

И по дороге, ведущей к Чечне,

Зверем прислушиваясь к тишине,

Он возвращается, настроенный.

Тут его Ахта, в Галое рожденный,

Глазом увидел и зовом позвал:

— В прах превратись этот город проклятый!

Если царю ты московскому передал

Тайный тептар, защищайся, джигит!

Если ж ходил за добычей богатой,

Мир тебе, путь пред тобою открыт.

Ахте в ответ Астемир говорит:

— Тайный тептар из Белькузар-города

В руки царю я московскому передал,

Вот он, за пазухой,— знак о врученье!

Если не солнце я вижу, а тени,

Если нет воли мне, кроме той воли,

Что по своей ты подаришь мне воле,

Пусть потеряет ее голова моя! —

Проговорив это слово упрямое,

Храбрый чеченец рванул вороного.

Ахта тогда пригрозил ему снова:

— Стой, одинокий чеченский джигит!

Знай, не для мира здесь Ахта сидит,

А сыновьям мир и вовсе не нужен!

Но Астемир все неистовей мчался,

Спекшийся крик, что в груди не вмещался,

Выпустил в яростном гневе наружу,

Вскинул двенадцатигранный мажар,

Глазом наметанным тщательно целя,

Выискал точно у Ахты на теле

Место входное для смерти мгновенной.

Крымский свинец в это место направил,

Бой начиная, он, дерзновенный,

Сусликом вскрикнуть кремневку заставил!

Бились с утра до полудня джигиты.

Были шесть братьев с отцом их убиты.

Бой продолжавшего брата их младшего

Стал Астемир уговаривать вкрадчиво:

— Слушай совет мой, сын Ахты убитого.

Разве для Ахты позором не будет.

Если какой-то чеченский наездник,

Кончив наследника, род прекратит его?

А для меня, коль судить по примете,

День этот ясный на этом свете

Станет последним и первым — на том.

Дай лишь пол взглядом твоим неизменным

Мне на коне моем черноколенном

Погарцевать на мосту. А потом

Жизнь я оставлю тебе и свободу,

Чтобы не кончиться вашему роду.

Сам же я в землю уйду, в темноту…

И с позволения Ахты меньшого

Погарцевал на железном мосту.

И к удивлению Ахты меньшого

Крикнул лукаво прощальнoe слово,

Гикнул задорно лихому коню

И по дороге, ведущей в Чечню,

Вдруг ускакал Астемир из Шатоя.

Реки, равнины, степные просторы

Пересекал Астемир из Шатоя,

Все, возвращаясь, Чеченские горы

Пересчитал Астемир из Шатоя.

Сделанного мастерами армянскими

Турмала с двенадцатью зеркалами

Тихо колесико пальцем вращая,

Кахармы-князя сестренка меньшая

В горы свой ищущий взор устремила,

Любящими увидала глазами

Скачущего по горам Астемира.

Девушка больше уже не разглядывала

Дальние тропы, но, счастьем согрета,

Радостной вестью брата обрадовала

И попросила подарок за это

И, говорят, отвечал ей князь Кахарма:

— Не беспокойся, сестра дорогая!

Все я припас, этот день ожидая,

Будут дары и тебе, и ему!

Только промолвил, как в горницу к князю

Быстро вошел Астемир из Шатоя.

Знак о вручении отдал и сразу

К нане ушел Астемир из Шатоя.

День не успел еще за день зайти —

К празднеству были столы уж накрыты.

Князь и соседи за ним позади

Шествовали к Астемиру-джигиту.

И, говорят, говорил ему Кахарма:

— Если остался джигит в одиночестве,

Брат благородный, как ты, ему нужен.

Я — тот джигит. Будь сестре моей мужем.

И, говорят, на три дня и три ночи

Свадьбу затеял тот князь-кабардинец.

* * *

Смерть да страшится джигитов гордых,

Если их девушки горские любят.

Жизнь да продлится джигитов гордых,

Если их девушки горские любят.

Тех же, кто гордости горской лишен,

Смерть — и пожить им не дав — да погубит!

Перевод с чеченского Р. Морана

К о м м е н т а р и й. Илли о князе Кахарме кабардинском

Записана в 1961 году учителем Бушуевым Недирсолтой от своего отца Бушуева Алим-солтана из сел. Ножай-Юрт. Впервые опубликована в сборнике «Илли. Героико-эпические песни чеченцев и ингушей» (Грозный, 1979).

Прежде всего надо сказать об имени князя Кагермана. По-чеченски оно произносится «Кахарма».

Илли, по-видимому, в своем первоначальном варианте сложена не позднее второй половины XVIII века. Фигурирующий в песне кабардинский князь Кахарма живет в чеченском равнинном ауле, а не в Кабарде. Об этом говорит следующее место из песни:

— Хоть и живем мы и селенье одном,

Раньше не звал ты меня в этот дом.

Вот и пришел я с чабанской ярлыгою.

Думаю, скот посылаешь пасти.

Несколько слов надо сказать об историчности героев илли и, в частности, данной. Бяччи (чеч. — предводитель, тамада, вожак) и других героев, о которых сложены илли, очень много, во всяком случае не меньше пятидесяти человек. Большинство, чьи имена донесли песни, по-видимому, действительно когда-то жили. Безвестные сказители сложили о них песни. Герои эти со временем теряли свою историчность, факты забывались, и люди песен делались легендарными. В песнях, посвященных какому-либо герою, появлялись участниками герои из других илли, жившие, может быть, раньше или позже событий, рисуемых в песне.

В разных вариантах песен об одном и том же герое могли появляться герои третьих песен. В соответствии с этим гибель одного и того же героя различные илли передавали по-разному. Не избежали вариантных различий и герои данной песни. В разных песнях образ Кахармы трактуется по-разному.

С 1735 года в городе Кизляре (по песне — Белькузаре) находилось управление кизлярского коменданта, осуществлявшего функции губернатора на вновь завоевываемых и присоединяемых к России землях Северного Кавказа. Почти все иноплеменные князья получали из царской казны содержание через управление кизлярского коменданта. Кизлярский комендант мог дать задание князю Кахарме отвезти пакет московскому царю (хотя царь жил в Петербурге, именовался он московским царем).

«…Вдоволь подам я питья светлодонного…» — арака в начале перегонки бывает светлой, чистой и без осадка.

«…Бросив из зубровой кожи…» — в чеченских лесах лет двести назад водились зубры. Кроме преданий об этом свидетельствует и слово «була» (зубр), сохранившееся в чеченском языке. Ремни из зубровой кожи считались самыми прочными.

«…Сделанного мастерами армянскими турмала с двенадцатью зеркалами» — предметы офицерского обмундирования и снаряжения, в том числе и оптические приборы, в период Кавказской войны и позже продавались в армянских лавках (в Кизляре, главным образом). Авторы илли ошибочно считают, что турмалы изготовляли армяне. Изготовлялись они фирмой «Турмон» в Иене.

«…Астемир из Шатоя…» — Шатой — старинное горное село в Чечне при слиянии реки Верди-Ахк с Аргуном.

Тептар — тетрадь, журнал, пакет с официальными бумагами.